Владислав Микоша - Я останавливаю время

— Что вы там наснимали: Что?.. Что?.. — И он произнес, добавив к вопросу, очень весомую и вразумительную фразу.

— Иван Григорьевич! Вы же все видели… — пробовал я заговорить.

— Это мы видели! Видели! А не Он! Значит, не так видели!..

Я понял, что Иван Григорьевич волновался больше, чем мы оба. Он знал, что с него будут снимать не только стружку, но и голову. Он, как никто, знал своего «хозяина»: часто возил к нему на просмотр фильмы, и не один режиссер пострадал на таком показе.

— Я ухожу на коллегию. Пока не вернусь, сидите и ждите звонка оттуда! — Он ушел.

Ждали до вечера. Чего только не передумали!.. Звонка не последовало…

А утром на студии — снова звонок:

— Микошу срочно к телефону!

Мне стало жарко. Я сорвался с места, и когда ступил на лестницу, почувствовал нестерпимую боль в контуженной ноге.

— Микоша! Дорогой! Сейчас звонил Сам! Очень ему понравился фильм. Просил от его имени выразить благодарность кинооператорам! Давай немедленно ко мне! Макасеева ищет секретарь!

Иван Григорьевич вышел к нам из-за стола с протянутыми руками:

— Поздравляю с огромным успехам! Молодцы! Звонил генерал Власик, извинялся: перед показом фильма у киномеханика произошел обрыв ленты, и после склейки вылетело слово из текста — вместо «шестидесяти пород деревьев» — получилось только десять пород. Вот это-то и возмутило Власика…

Вот так из-за обрыва пленки на просмотре у Самого с каждым из нас могло произойти непоправимое…

Это была последняя съемка со Сталиным.

… Вскоре Его не стало. Горе охватило страну. На Его похороны в Москву хлынул людской океан. Рыдавшие массы устремились к Колонному залу, и никакие кордоны порядка не могли сдержать этот все сметавший поток людей, потерявших от горя рассудок. Люди с ожесточением рвались вперед. Давили друг друга насмерть. Шагали по трупам. Давили женщин, детей. Горе не только затмило разум, но вселило в толпу невиданную жестокость. Озверевшая толпа рвалась вперед, руша перед собой чугунные ограды парков, переворачивая ограждения из поставленных милицией грузовиков. Толпа, чтобы увидеть Его в последний раз, шла на смерть…

Долго не проходило чувство великой утраты. Долго люди не находили ответов на простые вопросы:

Что теперь делать? Как жить дальше без Него? Что будет с нами?

… Я был в отпуске на берегу Черного моря, когда узнал в подробностях о результатах Двадцатого съезда партии. Первое, на что отреагировало сознание, была медаль лауреата Сталинской премии, блестевшая на лацкане моего пиджака. Я сорвал ее и забросил далеко в море. Мой десятилетний сынишка, ничего не поняв, кинулся в море, и после долгого ныряния принес мне медаль.

— Что с тобой, папа? Это награда за войну! За Севастополь! А ты ее в море!..

Много дней и ночей после этого события я пробовал привести свое сознание, свои чувства, свою психику в какое-то более или менее нормальное состояние…

Кончилась целая эпоха, во многом так и оставшаяся темной и неясной. Но для меня она была завершена — словно бы закрылась огромная тяжелая книга, которую я долго-долго читал, что-то пропуская, что-то листая в темноте, чего-то просто не понимая… Но все же она завершена — ее можно закрыть и даже мысленно «прокрутить» весь ход событий, сопоставить, проанализировать, пытаясь понять тот скрытый смысл, который таится за сложным сплетением грандиозных судеб миллионов и локальной судьбы Одного…

Тогда, в пятьдесят третьем, это не было окончательным прозрением, завершением Пути познания, который завершается, наверное, только с последним вздохом… Да завершается ли вообще?..

Но дальше начинается новый этап и моего пути, и Пути страны — этап, который, наверное, только подходит к своему пику, своим главным событиям — внешним в развитии страны и внутренним — в моем осознании и времени, и себя самого. И эта незавершенность, эта устремленность к каким-то главным событиям и главным прозрениям не дает мне завершить эту вторую часть моего пути — пути восхождения к самому себе.

Но что бы ни случилось в этом бесконечном восхождении, что бы ни случилось в моей судьбе, я знаю, что навсегда осталось на хрупкой кинопленке время, которое я остановил.