Анатолий Инчин - Шумят леса Хинельские

Воспоминания! Даже их пытаются у нас отнять! Опять стучат в дверь. Снова меня на допрос. Третий сегодня.

Иду вслед за конвоиром. Длинная деревянная ручка гранаты несуразно выпирает из-за поясного ремня полицая. Он тяжело громыхает сапожищами по каменным плитам. Вот остановился. Не поворачивая головы, равнодушно бросает:

— Посторонись.

На повороте два надзирателя с носилками тащат окровавленного человека. Во мне что-то словно оборвалось.

— Лева! — закричал я, бросаясь к носилкам. — Левушка!..

Это была последняя встреча с другом, фашисты забили его насмерть.

Удар в спину подтолкнул меня в камеру пыток, откуда только что вынесли Леву. Это было царство лейтенанта фон Гитмарштайна. Выпуклые глаза, большой горбатый нос и холодная надменность изобличали в нем пруссака. На щегольском френче позванивают медали и Железный крест. На пальце левой руки красуется массивный золотой перстень. Эти детали фиксируются помимо воли. А перед глазами — окровавленный Лева.

Я молчу. Гляжу то на лейтенанта, то на переводчицу. Она протянула руку за сигаретой, облизнула тонким, как бритва, языком накрашенные губы, вопросительно подняла глаза на лейтенанта. Мне показалось, на губах у нее не краска, а Левина кровь.

— Мы много с ним возимся, Густав, — кокетливо тряхнула она головой. — Не забудь, сегодня мы приглашены в гости.

— Юде — комиссар? — резко проговорил фон Гитмарштайн. — Завод подрывал? Против непобедимой германской армии шел? Кто твои соучастники? Адреса, явки, пароли? Отвечай!

Я молчу.

— Поторопись, Густав! — это опять переводчица.

Офицер кивнул головой. Трое солдат бросились ко мне, свалили на скамью. Сели на ноги и на голову. Двое били. Один из них — офицер. Садист. Сволочь.

Губы искусаны в кровь. «Молчать! Терпеть!» — приказываю себе. Глаза заливает противный липкий пот. Во рту соленый привкус. Перед глазами — красные круги. Я захлебываюсь кровью, тону в ней…

Пришел в себя на полу. Кто-то облил меня водой.

Лейтенант фон Гитмарштайн с холодным бешенством орет:

— Ты видел когда-нибудь собаку с перебитым хребтом? Ковыляя на передних лапах, она волочит безжизненные, словно ватные, задние. Так вот, мы тебе сломаем позвоночник, у тебя отнимутся ноги… Ты будешь обречен и станешь призывать к себе смерть, но мы не позволим тебе этой роскоши — вот так, запросто подохнуть. Гестапо привыкло, чтобы его клиенты умирали не сразу… Мы будем мучить, истязать, но не дадим уйти из жизни, пока нам этого не захочется самим. А убить себя ты не сможешь, потому что будешь недвижим… И никто не узнает, как ты подыхал…

Лейтенант передохнул. Хлебнул коньяка прямо из горлышка.

— Но это не все. Когда тебя уже не будет, мы сделаем тебе щедрые поминки: пустим слух, что ты валялся в наших ногах, лизал нам сапоги, вымаливая жизнь… Люди узнают тебя как предателя — мы об этом позаботимся. И мать родная проклянет тебя, и земля, на которой родился.

Гитмарштайн расхохотался. Снова приложился к бутылке.

Лицо его все более бледнело, глаза лихорадочно блестели.

— Понял, голубчик? Лучше говори, как было дело. Назови сообщников… — чиркнул зажигалкой, с наслаждением глотнул сигаретного дыма. — Говори. Честность не порок, но большое неудобство. Мы тебя освобождаем от частности.

Я мучительно думал о том, насколько легче было бы мне, если бы действительно ничего не знал. Мысли словно птицы в силках. Уйти бы из жизни, чтобы не истязали враги, не глумились больше… Как дать знать на волю, что мы, смертники, не потеряли человеческого достоинства и не потеряем его, не предадим никого и не запятнаем себя позором сделки с врагом?

— Обработать по второй программе! — крикнул офицер.

— Давно бы так, Густав, — потянулась за сигаретой переводчица. — Не надо церемониться, к чему тратить время?

Начались новые, еще более изощренные пытки.

Из Беловщины опять доносятся взрывы.

— Хоть бы для нас была эта яма! — вырвалось у Самусева.

Он опустил голову. Исхудавшее желтое лицо его печально. Ему тридцать с небольшим. Жить бы да жить. Учить ребятишек. Выступать с докладами в клубе, готовить концерты художественной самодеятельности…

Петр Афанасьевич меньше нас страдает от побоев. Его допрашивали только раз, и «без пристрастия»: он просто подлежал физическому истреблению как коммунист. Мы, назаровцы, считались особо опасными преступниками. Нас пытали, стремясь раскрыть организацию, нащупать связи с партизанами. Сколько продолжалось это: день, месяц, вечность? Мы потеряли счет времени.

— Какое сегодня число, товарищи? — Это «доктор». — Кто знает?

Самусев знал. Ответил раздельно, как на уроке:

— Сегодня 2 марта 1942 года.

«Доктор» кивнул головой, стал подниматься на ноги, помогая распухшими от побоев руками. Попытался, держась за стенку, пройти вдоль нее. Шаги неуверенные — как младенец, который учится ходить… Вот он подошел к Жаркой… Аленушка в тяжелом забытьи. Она женщина, и на ее долю выпало больше мучений и издевательств. Но на допросах она держалась стойко.

Сейчас ей, кажется, никто уже не нужен. Даже доктор. А он сел возле нее, трудно дышит, рукой схватился за сердце. Как должно оно колотиться! С минуту он сидел, закрыв глаза. Потом снял с себя пиджак, положил под голову Аленушки. Нащупал пульс, покачал головой. После Левы настал ее черед.

Так же медленно и трудно вернулся «доктор» на свое место.

Прислушиваюсь к падающим с потолка тяжелым, как слезы, каплям и к голосу «доктора» — удивительно спокойному и ровному:

— За жизнь держитесь зубами — до конца! Ищите любые возможности спасти и сохранить ее… Тело ослабело, но воля не сломлена. Мы молчали и победили, друзья! А это — главное. — Он умолк. Видно, тяжело сказать даже эти несколько слов. Ему, пожилому человеку, труднее, чем нам, молодым. — Я идти уже не смогу, но вы попытайтесь разбежаться в разные стороны по дороге. Если не удастся в городе — побег с кладбища. Может быть, кто и спасется. Расскажет о нас людям. А нет, так мужественно примем смерть.

Долго длилось тяжелое молчание. Мы сидели хмурые, подавленные. «Что с нами будет?»

Молчание становилось невыносимым. Отгоняя мысли о предстоящей, последней ночи в жизни, мы заговорили наперебой. О себе, о друзьях и еще о чем-то, казавшемся очень важным. Вряд ли мы слушали друг друга. Просто скрывали за словами тревожное ожидание…

Как страшно ожидание смерти!

Как страшно…

Поздно ночью загремели ключи, открылась дверь:

— Выходите все! И этого, старого, волоките! Да шевелись ты!..

На свежем морозном воздухе кружилась голова, и мы шли, спотыкаясь. Нас подгоняли прикладами. Конвойные ругались, обрушивая весь свой гнев на «доктора»: он шел медленнее всех. Наконец позволили нам с Самусевым поддерживать его.