Анатолий Инчин - Шумят леса Хинельские

Как ни медленно мы двигались по улицам ночного Стародуба, а пришел конец и этому пути: показалась Беловщина — кладбище, огороженное колючей проволокой.

Возле ямы, чернеющей на снежном поле неровными рваными краями, нас остановили. Развязали руки, приказали раздеться.

— Простимся, друзья! — доктор обнимал каждого, шепча: «Беги!»

Я не мог, не хотел представить себя лежащим в этой черной, холодной яме. Каждая клетка восстала во мне. Стоять под дулом автомата и покорно ждать? Нет и нет! Жить!..

Самусев, снимая сапоги, кашлянул. Это — сигнал. Он нагнулся, чтобы по приказу полицая снять с себя и носки. Неожиданно сильным ударом головы сбил охранника и бросился в сторону.

Движимый какой-то внутренней силой, кинулся от ямы в темную ночь и я. За мной — остальные.

Верный до конца себе, «доктор» с трудом поднялся, пошел навстречу растерявшимся конвоирам. Отвлекая их внимание, он спешил оказать нам последнюю услугу.

Ночную тишину разорвали запоздалые выстрелы…

Не помню, как перебежал пустырь. Не слышал свиста пуль над головой. Во мне жило одно желание: «Только бы хватило сил перебраться через проволоку! Только бы не свалиться здесь!»

Вот она, эта тоненькая железная нить, от которой зависела теперь моя жизнь… Пополз… Потерял сознание и, кажется, застонал: в окровавленную спину вонзились железные колючки. Клочья рубахи остались на шипах.

Недалекий выстрел заставил меня очнуться.

— Нигде не видно, пан начальник. Может, мы обсчитались? Проверить надо еще раз в яме.

— Ну его к черту! — ответил осипшим голосом другой. — Полается унтер да и перестанет… А энтот, если и ушел, так ненадолго: все одно подохнет на морозе…

Я глубже зарываюсь в снег и медленно, слишком медленно ползу. Сердце стучит так, что его биение, должно быть, слышно на весь мир… Превозмогая боль, царапаю пальцами стылую землю…

«Неужели замерзну здесь, когда свобода так близка? Нет, должен уйти!»

Это «должен» рождает новые силы. Рванулся, стиснув зубы, полез. Впереди пустынное белое поле. Повел головой, глотнул широко раскрытым ртом воздух. Морозный, свежий воздух свободы! Дохнул еще раз, потом еще… Пополз. Позади раздался выстрел.

«Добивают кого-то…»

Меня затошнило. Стал жадно хватать снег, но внутри все горело, сознание мутилось.

«Добраться бы вон до того бугра». И недалекий бугор стал для меня самым желанным местом на земле. Дополз до него и оглянулся. Кладбище было недалеко. Там мигали желтыми пятнами карманные фонари.

…Ползу, напрягая остатки сил, от холма к холму, от бугра к бугру. На изрезанных настом коленях и ладонях кровь, но я слишком много испытал боли за эти дни, чтобы замечать это.

«След! — резнула мысль. — След на снегу. Утром меня найдут».

Не скрываясь больше, поднялся на ноги и побежал. Но сил было мало, пришлось идти. Куда я шел? Не все ли равно?.. Лишь бы подальше от холодной ямы с рваными краями…

Тошнота вновь подступила к горлу. Стараюсь не думать о ней. Иду… Иду, механически передвигая ноги. Мысли путаются, в висках стучит… Когда-то я уже испытывал такое… Забыл когда, а-а, под Брянском. После побега с Левой…

Безразличие, которого больше всего боялся, стало постепенно овладевать мной. Думал о чем-то мучительно тяжелом, неразрешенном. О чем же?.. Пытаюсь уловить мысль, но и это не удается. Постепенно мысли приняли более определенное направление, хотя поминутно менялись, как меняет форму облако, гонимое порывистым ветром. «Если и спасусь сейчас, то ненадолго. Пропаду от гангрены… В народе ее называют «антоновым огнем»… Почему антоновым? Странно. Меня зовут Анатолием, а не Антоном… Это его, нет, мой, а не Антонов огонь… Да-а… О чем я думал? Огонь… Тепло…» Сладкая дремота и коварное чувство покоя охватывают меня.

Спать.

Нестерпимо хочется спать.

В угасающем сознании мелькнула догадка: «Замерзаю…»

Солнечные лучи пробивались сквозь щели закрытых ставен. Хорошо лежать, не двигаясь, и наблюдать, как зеленые пятна, оставшиеся в глазах от солнечного света, постепенно принимают все цвета радуги… Когда-то, вот так же лежа в постели, я нарочно плотнее смыкал веки, чтобы подольше любоваться красиво дрожащей и ускользающей сеткой… Когда же это было? А было именно так. Я помню, у меня болела сломанная нога. Гоняя голубей, я свалился с крыши. Детство… А теперь почему я в постели? Пытаюсь повернуться на другой бок и не могу: все тело ноет от боли.

И опять — забытье.

Кружится голова, гудит, гудит, как басовитый гудок назаровского завода. С усилием открываю глаза. Худенькая девочка лет шести серьезно спрашивает:

— Ты теперь не будешь умирать, как ночью?

Едва заметно качаю головой, и девочка понимает этот молчаливый знак. Лицо ее озаряется улыбкой.

— А тебе больно? Мы с бабусей ночью спину тебе чистили. И гусиным салом мазали… Ой, какой ты страшный был! Синий весь, а на спине — кровь.. Почему босиком ходишь? И раздягнутый. Зимой надо одеваться…

Я молчу, стараясь понять, о чем толкует она эта маленькая голубоглазая девчушка.

— А бабуся в Стародубе. К фершелу пошла. За лекарством.

Хозяйка подобрала меня на рассвете у своего двора. Уходя, она закрывает дом на замок. Возвращается поздно вечером, топит печь, варит незамысловатый обед, чаще всего картошку в мундире, и рассказывает о том, что услышала днем в городе. От села Камень до города километров шесть-семь. Вот она и ходит туда ежедневно на разведку. То, что поведала сегодня, заставило больно сжаться сердце. Погиб Самусев.

В памятную ночь со второго на третье марта до колючей проволоки, ограждавшей Беловщину, добежало трое смертников. Одного подстрелили после того, как я пролез под проволоку. Это был парень с хутора. А Самусев удачно бежал с кладбища, Инстинкт самосохранения гнал его в знакомые места, в Воронок. Ночь была морозной: градусов под тридцать, с ветерком. Как и я, босой, в нижнем белье, Самусев бежал от кладбища. Десять, пятнадцать, двадцать километров… Вот хутор Хотеевка, что километрах в трех от Воронка. Силы Петра Афанасьевича иссякли…

Он постучался к своему дядьке — Василию Поваленко, за которым прочно держалось уличное прозвище Казак.

Поваленко вышел на стук, узнал в темноте Самусева.

— Иди в баню, вчера топлена. Обогрейся там…

Пока Самусев, обмороженный и совершенно беспомощный, лежал в бане, Казак донес полицаям в Воронке:

— В бане у меня ховается коммунист Самусев. В одном исподнем прибег.

Полицаи приехали в хутор, забрали Самусева.

В Воронок привезли его утром, допросили и в тот же день отправили в Понуровку, к районному коменданту, который вновь допрашивал и пытал Самусева. 8 марта 1942 года его расстреляли за селом.

Люди не забывают зла. За палачом-комендантом стали охотиться. Он боялся возмездия и срочно перенес свою резиденцию в Воронок. Это его не спасло: вскоре фашиста убили. Узнав об этом, я невольно припомнил одноглазого Виктора — фиктивного сына фиктивного доктора. Уж не он ли открыл счет за друзей? И еще подумал я в тот зимний вечер о предателе Поваленко с хутора Хотеевка. Он тоже получит по заслугам, дайте только срок!