Анатолий Инчин - Шумят леса Хинельские

Неожиданно судьбу мою решил сам комиссар. Анисименко встретился с Ваниным в штабе, куда нас пригласили на утверждение штатов.

— Слушай, Леня, — просто, как к товарищу, обратился Анисименко. — Отступись ты от Иволгина, оставь его с нами. Найди другого начальника штаба. Ведь у нас никого почти не осталось из кадровых. Всех лучших вам отдали…

— А как он сам? — подумав, спросил Ванин.

— Я бы уважил просьбу комиссара.

— Значит, хочешь остаться? Я понимаю, и тебя, и комиссара. Дружба — дело великое… Я мог бы приказать тебе, лейтенант, идти со мной… Но насильно мил не будешь. Оставайся! Это по-справедливому. У Наумова действительно специалистов почти не осталось. Ты здесь нужнее.

— Спасибо, командир. Возьми на память. — Я протянул свой бинокль. — И до встречи за Днепром!

Я был благодарен Ванину: как бы там ни было, мы снова будем вместе: Наумов, Анисименко, Люба, Коршок, братья Астаховы — Роман и Илюша…

Главное же, как мне казалось, я избавился от Балашова. Не того полета человек. Подделываться под его вкусы я бы не сумел, да и не захотел бы.

Довольный, ушел я из штаба, чтобы разыскать Калганова и поделиться с ним новостью.

— Счастливый ты человек, земляк, — погрустнел Калганов. — Остаешься с комиссаром Анисименко, с Наумовым, с Любой… А мне… в рейд.

— Ничего, друже, — попытался я, утешить Калганова. — Бог не выдаст, свинья не съест. И у Ванина ты будешь взводом командовать. Хлопот много, скучать не придется.

— В разведку тянет, — признался Калганов. — Люблю по неизведанным путям-дорогам бродить… Вот и с тобой, помнишь, — он оживился, — помнишь, как партизан искали, по курским степям бродили, от Покровского поворот получили? Разве такое забудешь? А вот теперь и тебя не станет… — Калганов увидел неторопливо шествующего Балашова. — А этот, — повел в его сторону головой, — слышал, куда определился?

— Тоже уходит с Ваниным?

— Ошибаешься, брат, он остается с вами. Балашов, конечно, рад. Кто знает, что ожидает партизан в далеком, неведомом пути? А здесь вроде бы поспокойнее…

Слова Калганова окатили меня, словно водой из ушата.

Взгляд невольно останавливается на нескладной фигуре Балашова. В нем нет ничего военного: холеный, самодовольный, обтянутый в хрустящий хром, он сверкает, как фальшивая монета.

Но, может быть, я не совсем справедлив к нему, может быть, он все-таки лучше? Дай бог, чтобы я ошибся!..

Лесная тропинка прихотливо вилась, огибая мочажину с поседевшей вокруг нее осокой, потом резво взбегала на бугорок, ныряла на дно широкого оврага, поросшего буйным ольшаником и молодыми зарослями рябины.

Я прощаюсь с лесом — благодатью брянского края. Увижу ли тебя еще когда? Наверное, не скоро. А может быть, и никогда…

Тропинка расширялась, деревья стояли реже. Будто разбежавшись, внезапно остановились они: впереди открывалась просторная поляна. На другом краю ее, под огромной разлапистой елью, горел костер. Возле него сидели на еловых ветвях партизаны, грели руки над огоньком. В стороне, под дубом, стоял часовой, наблюдал за воздухом. Увидев меня, поставил над головой руки крестом, потом махнул вправо. Это — сигнал. Он означал: «Не проходи по открытому месту, не оставляй следов на поляне: их могут заметить с самолета… Обходи поляну правым краем ее по лесу…»

От костра доносились взрывы хохота. Не иначе — Калганов там верховодил. Подошел. Так и есть. Николай сидел, поджав под себя ноги, и врал: вдохновенно и, как всегда, мастерски. Илюша Астахов смотрел ему в рот.

Дождавшись, пока ребята вдоволь нахохочутся, я отозвал Калганова в сторонку.

— Печаль развеять надумал?

— А что делать? В последний раз душу отвожу. Совсем теперь осиротею: «и тебя не будет, ни Васи Дмитриева… — он помолчал. — Такие дела, голова-елова… Разлука нам пришла.

Молча я снял пояс с трофейным пистолетом.

— Возьми. Давно тебе этот «вальтер» спокойно спать не дает. В далеком твоем пути пригодится. И не один раз… — Посмотрел в глаза друга. — Ты с умом воюй, теперь приглядывать за тобой некому.

Постояли. Помолчали. Обнялись по-братски.

— Прощай, Толя! Встретимся ли когда?

— Встретимся, Коля.

— Любу береги. Любит она тебя…

Вдали прозвучала команда… Отряды выстраивались в походную колонну. Их поведут прославленные партизанские вожаки Ковпак и Сабуров.

Горсточка разведчиков — хинельская молодежь — стояла возле меня и долго махала вслед.

Лучший цвет хинельской гвардии понес нашу боевую славу на Запад — туда, где стонала под гнетом земля украинская и где ждал помощи непокоренный народ.

Ядреный мороз щиплет за уши, хватает за нос. Трещат деревья, обступившие большое поле хинельского партизанского аэродрома. Похудевший бледный месяц нет-нет да и высунет любопытный обмороженный нос из тучи: «А зачем это жгут партизаны в неурочный полуночный час костры?»

Несколько ночей подряд мы принимаем на сигнальные костры самолеты с Большой земли.

Родина щедрой рукой наделяет нас вооружением и боеприпасами, обувью и обмундированием, пополняет специалистами-подрывниками и кадрами партийных, комсомольских работников.

Через несколько дней, в самый разгар Сталинградской битвы, партизанское соединение Наумова уйдет в рейд на юг Сумщины, к Харькову, чтобы, взаимодействуя с наступающими советскими войсками, обрушить удары на тылы гитлеровцев, хорошенько потрепать их.

Когда задача будет выполнена, мы, кавалеристы-наумовцы, форсируем Днепр и перенесем боевые действия на Правобережную Украину, где совершим свой знаменитый Степной рейд по четырнадцати южным (степным) областям.