Анатолий Инчин - Шумят леса Хинельские

— Дмитриев!

— Здесь!

— Скачи к соседям, выясни обстановку. Ковалеву скажи — спешим на помощь.

Мы заранее подготовились к отражению противника на случай, если он вторгнется в расположение соседей. Поэтому выступили быстро, без проволочек.

Мы скачем через чащобу, без дороги — напрямик путь короче. Вот-вот должен вернуться Сокол. Он должен встретить нас возле развилки дорог — у лагеря Ковалева.

Над лагерем висят осветительные ракеты, ночное небо отражают темно-багровые сполохи разгорающегося пожара.

— Беда, лейтенант! — на рыси подскакал Роман Астахов.

Трещит кустарник… Тревожно ржет лошадь. Я понял, что означало восклицание Астахова. Боюсь поверить. Тревога передается и другим.

— Васина лошадь, ребята, — замечает Коршок. — Ласточка… Ржет, зовет хозяина.

— А где сам Дмитриев? Сокол где?

Сердце сжимается в предчувствии беды. Почему конь вернулся без всадника? Где Сокол?

Темный лес затаился враждебно. Ветки хлещут по лицу, цепляются за одежду. Скорее, скорее! Кони чувствуют нетерпение всадников: скорее, скорее!

Выстрелы внезапно смолкли — в лагерь ковалевцев ворвался наш кавалерийский взвод.

Поздно… Враги на машинах уже уходили на Севск.

Лагеря нет. Догорают шалаши. Дымится, тлея, одежда брошенных в огонь раненых и убитых… Изредка вспарывают тишину ночи одинокие выстрелы: рвутся патроны, накалившиеся в огне. То здесь, то там раздается стон, мольба о помощи, приглушенное проклятье…

— Ой, да что это такое? — шепчут посиневшими губами умирающие. — Ой, да что это?

Тяжело дышит затоптанная сапогом фашиста грудная девочка. Сломанная ручонка ее придавлена зыбкой.

А вот лежит на пепелище старик. Глаза вытекли, лопнув от жары. Чернеют страшные ямы пустых глазниц.

— Дедушка, дедуся! — всхлипывает на дереве мальчонка. — Мне страшно, дедуня! Почему ты молчишь?.. Сними меня отсюда, пойдем к маме…

При первых выстрелах дед посадил внука на дерево. Сам, сбитый пулей, упал в костер.

Втоптана в пыль белая смушковая кубанка с красной лентой и пятиконечной звездой… Валяется раскрытый блокнот и две выпавшие из него фотокарточки. На одной надпись:

«Земляку-партизану, начальнику разведки Анатолию И. от Васи Д. 1942-й год».

Погиб Вася Дмитриев, наш Сокол.

О том, как это произошло, нам рассказал мальчик, сидевший на дереве.

Вася Дмитриев влетел в самый центр лагеря, к штабному шалашу Ковалева.

— Где командир? — опросил он, осаживая Ласточку.

— Какой?

— Ковалев.

— Вот тебе Ковалев! — налетел на Дмитриева один из полицаев.

Вася выхватил шашку. Клинок, со свистом описав дугу, хрястнул полицая.

Выстрел… Второй… Третий…

Осыпаются ветки, сбитые пулями. Вася вздыбил Ласточку и нанес удар по стрелявшему в него офицеру.

Генрих Битнер упал под копыта коня. Но при ударе о каску клинок треснул пополам. Отбросив обломок, Вася пустил в ход плетку, отбиваясь от навалившихся солдат.

Сила ломит силу…

Васю стащили с лошади. Она дала свечку и вырвалась из круга.

Поверженный на землю, Вася признал Тыхтало по огненному чубу. Выхватил нож, всадил его в грудь наклонившегося над ним давнего врага. Отплатил за ковалевцев, за Стасю. За друзей. За все… Вцепился обеими руками в тыхталовскую шевелюру и застыл, пронзенный несколькими штыками.

Враги торопились, опасаясь нападения с тыла: вот-вот появятся наумовцы. Однако они успели отсечь голову Сокола и бросить ее в мешок. Насадив на кол, они возили ее потом по селам и городам Севского района, устрашая людей.

Нет Сокола… В душе пустота. Ни к чему не могу приложить руки, все немило… Ах, Вася, Вася! Как же ты не уберег себя?!. Вот еще одного сына потеряла земля родная… А сколько их еще будет, таких потерь?

Держу в руках фотографию. Всматриваюсь в знакомые черты. Кажется, вот-вот раздастся знакомый голос:

— Задание выполнено, прибыл…

Каждая ветка вокруг нашей стоянки, каждая тропка в лесу напоминает о славном разведчике.

Притих Калганов. Сидит возле меня хмурый, опустошенный, как и я. Все валится у него из рук.

— Был там… у него. Люба с девушками цветами украшают могилу…

Я молчу. Никакими цветами не оправдать нам этой потери.

Ах, Сокол, Сокол!..

В который раз подходит ко мне Люба.

— Не надо так. — Слезы льются из ее больших, тоскливых глаз. — Чего терзаешься и меня мучаешь?..

Николай Калганов изготовил скромный обелиск с пятиконечной звездой. Над рамочкой с Васиной фотокарточкой выжег раскаленным шомполом эмблему партизан: клинок, перекрещенный с автоматом, над ними — кубанка с красной лентой. Сбоку склонилась скромная дубовая ветвь. Ниже написал крупными, сразу бросающимися в глаза буквами всего два слова:

В них, в этих словах, боль и скорбь, в них — крик души. И требование. Суровое, решительное требование к тем, кто после нас останется жить. Обращение нашего поколения к людям будущего.

Не было дня, чтобы кто-нибудь из друзей Сокола не побывал здесь, не посидел возле могилы, не погрустил о нем, не подумал бы о себе, о жизни — такой быстротечной и ненадежной…

Но пришло время нам расставаться с хинельским краем и со всем, что было с ним связано. Нас отзывали в Брянские леса.

Первого октября наумовцы выступили на север, к железнодорожной станции Знобь. Там нас ожидали две роты Эсманского отряда, которому подчинялась и группа Наумова. Мы уже знали о новости: украинские партизаны готовятся к перегруппировке сил и к выходу на оперативные просторы — за Днепр. Теперь, действительно, и нам надо быть там, среди своих.

Мне подумалось: не напрасно ходил по земле украинской Иван Бойко, посланец партии.

Мы пошли, как обычно, со всеми мерами предосторожности, быстро и скрытно. Ночевку сделали на выходе из рощицы — последней перед степью.

Возле поселка Дороновка встретился нам паренек лет пятнадцати. Возвращался с поля домой. Разговорились. Отец на фронте. Мать умерла. Остался с малолетней сестренкой. Приходится батрачить у полицая. С весны сестренку взяла тетка, а он перешел на жительство к полицаю. Неуютно одному-то в пустой избе сидеть.

— Поехал бы ты с нами, — пригласил Илюша Астахов.

Паренек малость подумал.

— А куда я лошадь дену?

— Лошадь тоже может к партизанам на довольствие стать, — поддержал Илюшу Калганов. — Звон, сколько их у нас, коней-то. Не чета твоей…

— Кто ж меня примет? — засомневался паренек.

— Я и приму, — рассмеялся Калганов. — Давай в мой взвод!

Глаза паренька засияли.

— Я радый партизаном стать.

— Как зовут тебя, партизан?

— Пашкой.

— А коня?

— Пегашкой.

— Значит, Пашка на Пегашке! — резюмирует Калганов. — Воюй на здоровье, парень. До самой победы!..