Михаил Наумов - Хинельские походы

Скоротечный бой у Четвертиновки закончился, как и в Михайловском, полной победой партизан.

Обер-лейтенант Герман — чернявый, высокого роста молодой человек, с разбитым плечом, двое его офицеров и полтора десятка солдат были взяты в плен. Семь пулеметов, автоматы и винтовки, пистолеты, два миномета и нерасстрелянный запас патронов — всё это досталось нам.

В штабе Гудзенко на лесокомбинате обер лейтенант Герман рассказал о переполохе немецкого командования и организации засады. У него отобрали записную книжку с приказом гебитскомиссара Линдера и схемой-наброском засады у Четвертиновки. Все пленные были отборными головорезами, в новом, безупречно чистом обмундировании, с эмблемой карателей на нарукавных шевронах: черепом со скрещенными костями.

Герман так и не узнал, в чем заключалась «тайна» позорного его разгрома. А дело обстояло просто.

В домике лесника, в так называемой Четвертиновской даче, которая стояла среди сосен, сразу за мостом, еще с вечера дежурил мой наблюдательный пост. Предполагая, что фашисты устроят засады против нас в столь опасном месте, как четвертиновская переправа, я оставил там Гусакова, Пузанова и Коршка да еще местного партизана из ямпольцев — лесника, хозяина Четвертиновской дачи. Жена лесника уехала гостить к матери в Родионовку, там и ночевала.

Рота Германа еще только собирала подводы в Марбуде, а мы уже получили первое донесение с Четвертиновской дачи.

Не доехав двух километров до Четвертиновки, мы остановили в лесу обозы. Вызвали лесника, который знал здесь каждый куст и каждое дерево. Это он, лесник, и его жена организовали контрудар по засаде обер-лейтенанта войск СС Германа, они и были той «тайной», которая предопределила гибель фашистов.

Забрав трофеи, мы уже без особых мер предосторожности быстро поехали в Хинель.

— Теперь гульнуть надо. Да так, чтобы Хинельскому лесу любо было! — воодушевляясь, сказал Сачко, когда показались дома лесокомбината.

— Заслуженно, — согласился Гудзенко, — отметим сегодня день Красной Армии как полагается, по-русски!

— Отметить следует, и есть чем, — заверили меня Митрофанов, командир третьего взвода, и Ромашкин. Они молча похлопали по корзине, из которой торчали бутылочные головки.

Нас ждали с нетерпением.

Лесокомбинат сиял электрическими огнями, когда мы подъезжали к нему. Все население высыпало на улицу. Все знали, что операция удалась, добыты богатые трофеи, захвачены в плен эсэсовцы и что во всех отрядах готовятся вечеринки.

Возле моста, на возвышенном берегу Сычевки, пылали костры, озарявшие могучие стволы сосен. Это Фисюн «смалил» кабанов. Восемь рослых парней держали на жердях огромные свиные туши, высокое пламя слизывало шерсть. Потрескивала щетина. У соседних костров грели воду, которой ошпаривали опаленные туши, потом скребли их большими ножами, после чего протирали начисто жгутами из свежей соломы. Немного далее на снегу ярко желтели готовые свиные туши.

— Принимайте трофеи, Порфирий Павлович, — говорю я Фисюну.

— За́раз, капитан, зроблю хлопцам вечерю; наготуем холодец и подадим сало, а трофеи командир сам примет.

Анисименко встретил меня на улице, поздравил с успехом и сообщил, что у Фомича идет совещание с гостями — подпольщиками из Хомутовского, а также северных районов Сумщины. Передав командиру отряда обоз и новых партизан, я отправился на квартиру, Дегтярев ждал меня, и я видел, что он страдал не столько от ангины, сколько от того, что не участвовал в таком важном деле.

— С праздником, комиссар, — поздравил я Дегтярева и вручил ему изящный «вальтер» и документы Штумма. — Подарок от сержанта Колосова, а это вот — от нас с Николаем.

Я положил перед ним несколько пачек сигар, трофейный бинокль и часы.

— Спасибо. Поздравляю и вас! Какой замечательный день, а я лежу, и вся душа изболелась, — выдавливал он хриплым голосом. — Потери большие в группе?

— Все живы, Терентий Павлович. Все! — радостно произнес вошедший Баранников, — Ранен Ромашкин в ногу, Михаила Ивановича царапнуло, да меня в руку садануло, а ворошиловцы не то трех, не то двух потеряли… Но зато немчуре досталось! Косили их хлестко: будто снопов в поле наложили…

Дегтярев повеселел. Он закурил сигару и, щуря глаза от дыма, спросил:

— Как же это вас ранило?

— В Юрасовке, Терентий Павлович, когда она уже была занята нами, я допустил неосмотрительность, — приступил я к рассказу, направляя трофейную бритву. — Позиции для станковых пулеметов выбирал… Со мной Гнибеда, командир ямпольцев. Он, видишь ли, увлек меня в поле, заверил, что где-то совсем рядом «дуже гарный горб, с якого Михайловская станция як на ладони». Идем без дозоров, и вдруг впереди подвода. Патруль немецкий. Кричит: «Хальт! Пароль». Я только успел крикнуть: «Ложись!» и рванул за рукоять десятизарядку. А место ровное, голое, снег ветром согнан. Ни кювета, ни дерева… «Огонь! Огонь!» — кричу я Гнибеде и первым стреляю в подводу.

— Эх вы, забубенные головушки, разве можно так рисковать! — перебил меня Терентий.

— Да, беспечно вышло, ты прав. Слева от меня Баранников, он замахивается гранатой, но в это время немцы дают пулеметную очередь, — у меня сорвало шапку, Я прижался к земле. Снова очередь, и комья земли бьют меня по лицу. Больно ударило в подбородок… Потом ранило Баранникова. «Стреляй из автомата!» — кричу Гнибеде, а тот жмется ко мне и говорит:

— Не стреляет, чертяка, замерз!

Я еще выпустил очередь, потом вставил последний магазин… Счастье, что фашисты отошли, завидев, должно быть, наши отряды. Остался от них убитый конь да заклиненный пулемет на подводе.

— Как думаешь, комиссар, красота нужна партизану или он и так хорош? — спрашиваю я, рассматривая себя в зеркало. — У меня, брат ты мой, на подбородке ямочка будет!

— Вы всё шутите, Михаил Иванович! — оживило Баранников. — А я вот думаю, что Суворов правду сказал: пуля — дура! И как она вас ударила? Вы ведь лежали в то время?

— Для рикошетов закон не существует! Думаю, что от удара о дорогу получился один рикошет, а от моего подбородка — другой! И смерть только шмелем пропела! А вот шапке досталось… И пробита, и растрепана. Меняемся, что ли, Коля?

Николай засмеялся:

— Да вы с Терентием Павловичем поменяйтесь, а моя вам мала.

— А комиссар, что же, клочья носить будет, что ли?

— А на что им шапка? У них на голове словно черная овчина, вся кольцами повитая.

Мы смеемся.

— Я, Михаил Иванович, как поправлюсь, новую вам шапку оборудую, барашковую, знаете, такую — чапаевку? Мастер один есть, так он для вас сделает! — утешал меня Баранников.

Дегтярев укоризненно качает головой.

Покончив с туалетом и оставив Дегтяреву список трофеев, я вышел во двор. На небе мерцали крупные звезды. С той стороны, где жили ворошиловцы и ямпольцы, доносились песни, из квартир третьего взвода — звуки гармоники. Я направился туда на ужин.