Михаил Наумов - Хинельские походы

В приоткрытую дверь я увидел Коршка, Пузанова, Троицкого и кое-кого из молодых кадровиков. Они с любопытством разбирали трофейный пулемет. Он был заклинен ударом пули, но Кулькин уже успел устранить вмятину на кожухе и теперь показывал партизанам, как с ним следует обращаться.

Коршок, склонившись курчавой головой над магазинами, тыкал пальцем в какую-то часть.

— Что это за барабанчики?

— Там металлические ленты с патронами, — пояснил Кулькин, — а вставляются они вот так.

Он показал, как вставляются ленты.

Коршок, напряженно сдвинув брови и выпятив по-детски губы, внимательно следил за движениями Кулькина.

— Тебе с ним не справиться, — смеясь говорит Кулькин Коршку, — тяжел для тебя. Пулемет этот у них универсалом зовется: он и ручной и станковый. Только тяжелый очень, втрое тяжелее нашего ДП. Му́ка с ним одна!

— Все равно справлюсь! — упорствовал Коршок.

— Его хоть на дно моря пусти, он и там пулеметчиком будет, — похлопал Коршка по плечу Пузанов.

На кухне гремели рогачи и сковородки, звенела посуда. Хозяйка и две соседки готовили ужин. Шестнадцатилетняя дочь ее челноком моталась из кухни в столовую и обратно. Увидев меня, улыбнулась серыми лучистыми глазами.

— Здравствуйте. Раздевайтесь… Белецкая Нина, — и смело подала маленькую руку. Помолчав, сказала: — Я хочу сестрой быть, товарищ капитан. Примете меня? Справлюсь, честное комсомольское! Не верите? — Она вскинула густые и длинные ресницы. — Я уже и экзамены сдала. Вон посмотрите, как я вашего Баранникова перевязала.

Нина приоткрыла дверь в комнату, где находились собравшиеся гости. Они заразительно хохотали.

— О-го-го-го! Ей-бо! Ладно брешешь!

Я остался возле полуоткрытой двери. В комнате сидели — кто за столом, кто на кровати: командир взвода лейтенант Сачко, Петро Гусаков, командир 1-го взвода Прощаков и Баранников. Лесненко устроился на подоконнике.

Баранников, откашлявшись после смеха, говорит:

— Ну, давай дальше!

Сачко, взъерошив свой чуб, вполголоса продолжает:

— Живу я день, живу два, приглядываюсь: паскудная же она какая. До тошноты… и старше меня лет на тридцать!.. Пока у меня рожа-то перевязана была, кое-как сходило, а как повязку снял, стала глядеть такими глазами, что сил нету. Я и сяк и так… Говорю, болен, Кузьмовна, я… А она лезет… Втюрилась, как кошка… А староста и говорит: «Вот тебе невеста!»

— Ой, горечко!

— Ха-ха-ха! — снова захохотали гости.

Сачко затянулся, выпустил синее кольцо дыма, повернулся к свету. Мне хорошо видно его красивое смуглое лицо, яркие с хитринкой глаза, крепкие белые зубы, копну темных волос, ветвистый шрам от угла рта до уха.

Сачко был в армии помощником командира роты, участвовал в боях под Новгород-Северским, где и получил тяжелое ранение.

— Ну, а спали як же? — нетерпеливо допытывается Гусаков.

— Спали на одной кровати, — продолжал Сачко. — Она с краю, а я у стенки, спиной к ней. Она то ручкой за шею, то за голову, то еще как и говорит: «Чего же отвернулся?» Я выкручиваюсь, кажу — контужен. Только на левом боку спать могу… «Так ты, — говорит, — переходи сюда, на мое место…» А там, кажу я, совсем с кровати свалиться могу. Поняла она мою политику. Укорять стала. И борщ со сметаной вспомнила, и самогон, и жареного куренка, которым угощала. И старосте пожаловалась: «Лежит как пень. Не пригорнет до себя». А я думаю: «Чертяка бы тебя, стару ведьму, пригорнул!»

Тут пан староста як почнет кричать: «Ты, каже, для чего дивчину позоришь? Почему законным порядком не оженишься?» Аж посинел весь от злости. «К венцу, — кричит, — собирайся, к попу! В церкву!..»

— Ох-хо-хо!

— Кумедия!

— Ну и добрый же ты бр-р-ре-хун, Сачко, ей-богу!

— Ну, а к нам как попал? — давясь от смеха, спросил Николай.

— А просто. Не успел хозяин попа позвать, как до него прискакал соседний староста и каже: «Беда! В Хинели партизаны!» Ну, я за кожух — и поминай как звали!

— И с Кузьмовной не распростился? Не поблагодарил?..

Не дослушав его уморительного рассказа, я вышел из комнаты и направился в столовую. Там по-хозяйски встретил меня чувствовавший себя героем дня лейтенант Ромашкин, Немецкая пуля повредила ему на ноге два пальца. Припадая на обутую в калошу ногу, Ромашкин дружески обнял меня и ввел в комнату.

— Внимание, внимание, Тринадцатая армия! — воскликнул он. — Слушайте! Товарищ капитан, Михаил Иванович пожаловал!

Мужские и женские голоса встретили меня приветственными возгласами:

— Просим! Просим!.. Сюда, товарищ капитан, к нам!

— А мы думали, что вы у ворошиловцев гостить будете, — вот хорошо, что пришли? — сказал командир третьего взвода Митрофанов, — язык его уже заплетался.

— У вас что-то уж здорово роскошно, — заметил я, оглядывая богатое убранство стола.

— Товарищ капитан, не подумайте, что самовольно: Порфирий Павлович разрешил. Вот он сам здесь.

— За хорошую работу хлопцам дозволено по большой! — прогудел Фисюн, сидевший в углу с Анисименко.

— Но вы, кажется, уже начали, — сказал я, садясь за стол.

— Точно, товарищ капитан, точно! А вот познакомьтесь, — Елена Павловна. Это моя… Мы вместе решили быть. Она лечила и укрывала меня у матери в Демьяновке. Мы подружились, — Митрофанов засмеялся. — Она из Прибалтики, в отпуск приехала, войной тут застигнута. Муж тоже военный, погиб в первые же дни…

— Она партизанка? — спросил я.

— Нет, только погостить приехала.

Молодая женщина в темном, цвета бордо, хорошо сшитом платье подала руку и, чуть опустив глаза, сказала:

— Лена… Рада случаю…

Я сел возле нее слева, Сачко поспешил подсесть к женщине с другой стороны. Моя новая знакомая невнятно произнесла:

— Рада случаю познакомиться, но… признаться… немножко робею…

Я уловил в ее глазах насмешливый огонек, говоривший скорее о том, что она как раз не из робких.

— Я не кусаюсь, — сказал я.

— Мой Сеня, — она поглядела на Митрофанова, — не раз говорил мне о своем строгом, бессердечном командире, — продолжала она, потупившись.

— Почему бессердечном?

— Как же, вы запретили ему ходить на блины к демьяновской теще. Скажите, капитан: строгость — это неизбежное зло и у партизан?

— Дисциплина.

— Но ведь партизаны все-таки не армия!

— Вы ошибаетесь, партизаны — это тоже армия, — сухо сказал я.

Митрофанов, вооруженный штопором, тем временем откупоривал бутылки, срывая золотистую фольгу с горлышек. Хозяйка дома и Нина ставили на стол жаркое, капусту, ветчину. Фисюн наполнял стаканы. Он тоже был навеселе. Его большие серые глаза слезились.

— Хлопцы, — говорил он, — сидайте вси. Проходьте за стол. Выпьем все разом за дело народное. За армию нашу рабоче-крестьянскую.

Все поднялись и чокнулись, кто-то крикнул «ура!». Все выпили и приступили к закуске.