Михаил Наумов - Хинельские походы

— А я вас, Сидор Артемович, ожидал на Новгород-Северском шляху. Оконце для ваших отрядов прорубил! Весь день в бою провести пришлось.

Ковпак понял.

— Раненые были? — спросил он с беспокойством.

— Пятеро, — ответил я.

— Вот это напрасно. Я, как почув вашу канонаду, взяв трошкы левее, мимо Михайловского, на Голубовку… полями по снегу пробивался. У нас без боя обошлось. Не люблю ходить туда, где немцы меня чекают…

Ковпак хитро прищурился и пояснил, что не тот бой хорош, который противником нам навязан, а тот, что партизаны сами начинают.

— Но не они нас побили, а мы их!

Я рассказал о бое у Тарлопова.

— Го! Инша справа! Люблю, колы добре наши дерутся… Сердце радуется. У многих хлопцев за эту зиму клыки выросли! А из тебя, я бачу, толк будет немалый! Только голову задурно не подставляй немцам…

Расставшись с Ковпаком, я разместил отряд в соседнем селе, а ранним утром мы заняли два местечка: Знобь-Новгородскую и Знобь-Трубчевскую.

Знобь-Новгородская — районный центр. Знобь-Трубчевская — рабочий поселок. Оба селения городского типа с каменными зданиями в центре, с прямыми широкими улицами.

В Знобь-Новгородской на базарной площади, возле больших каменных домов и около церкви, которые были приспособлены немцами к обороне, валялось множество каких-то ящиков, под ногами хрустело рассыпанное зерно.

Тут же мы увидели груды немецких плакатов, они шелестели, перекатываясь вдоль улицы, мелькала ярко раскрашенная физиономия бесноватого Гитлера… Плакаты обещали прекрасную жизнь тому, кто добровольно завербуется на работу в «великую Германию»…

В ближайших дворах и квартирах мы увидели ту же картину, дополненную брошенными противогазами, стальными шлемами, гранатами, пачками патронов и даже вполне исправным оружием.

Всё это свидетельствовало о поспешном бегстве немецкого гарнизона.

От жителей мы узнали, что фашисты ушли вчера, после полудня. Они были охвачены паникой. Солдаты говорили между собой о партизанах. Слышались выкрики: «Партизанен! Генерал Ковпак!» Немцы оглядывались в ту сторону, где был лес, откуда ждали нападения.

Ковпаку в то время еще не было присвоено звание генерала, но враг, видимо, определял воинское звание противника по силе его ударов.

На площади старая бабка спросила нас:

— Кто же вы такие будете?

— Сумские партизаны, бабуся! — отвечали мы.

— Хиба в Сумах вже наши? — изумленно переспросила она.

— Наши, бабуся, наши! Куда придут партизаны, там и наши советские порядки заводятся.

Я остановился в уютной квартире. Хозяевами ее были две молодицы, В комнате, куда они пригласили войти меня и Баранникова, сидел за мольбертом впалощекий человек лет двадцати пяти и писал масляными красками пейзаж.

— Здравствуй, хозяин! — приветствовал Баранников художника.

— Я не хозяин, а квартирант, — ответил он на приветствие.

В комнату вошло еще несколько партизан; вместе с Баранниковым они с интересом рассматривали работу художника.

Это был зимний шлях с характерными чертами русского пейзажа. Вдоль обочин дороги из-под сугробов снега торчали разбитые орудия и машины. Кое-где виднелись печные трубы — жалкие остатки селения. На одиноком колодезном журавле сидел, нахохлившись, коршун. По шляху в восточном направлении шла одинокая фигура человека, закутанного в тряпье. Он зябко ежился. Косой снег с ветром хлестал его по лицу, рвал ветхую одежонку…

— Что это такое? — спросил Баранников.

— Это Россия сорок первого года, — ответил художник, не оставляя работы.

— Рос-си-я? — удивленно протянул Сачко.

— Она самая, — подтвердил художник.

— А немцы видели эту картину? — спросил Дегтярев.

— Видели. Несколько раз… Находят, что хорошо получается, — не сразу ответил художник.

— Еще бы! Такая раздавленная Россия им триста лет снится! — заметил я.

— Но ведь это реальная действительность! — возразил «реалист живописи».

— Э, братец, отстал от жизни! — вмешался Бродский. — У тебя тут не Россия, а эпизод, давно уже пережитый. Таких несчастных окруженцев больше нет. Они новую дорогу узнали, в партизаны ушли… и от них бегут немцы сейчас, бросая свое добро.

— Реальная действительность требует, чтобы на этом шляху был изображен фашист! — сухо произнес Дегтярев. — Да обмороженный, в тряпье, в соломенных ботах. В бабьих платках…

— И чтобы он ковылял на запад! — дополнил Дегтярева Сачко.

— Вот именно! Это будет и правдиво и справедливо! — воскликнул Баранников.

Это взволновало художника.

Он порывисто встал и, защищаясь от укоров, начал доказывать:

— Если уж говорить о правде, так я не вижу, чтобы немцы убегали! Они наступают!

— Ого! Наступают они задом! — съязвил Баранников. — Ответьте, кто во дворе вашем стальные шлемы бросил? Я овса коням насыпал в эти шлемы!

Дегтярев пристально оглядел художника.

— Вы, дорогой товарищ, должно быть, не знаете, что немцы разгромлены под Москвой и далеко отброшены.

Художник сделал большие, изумленные глаза.

— От Москвы отогнали? Это правда? — спросил он вытягивая шею.

— На сотни километров отброшены, — спокойно ответил Дегтярев. — И сюда придут наши. Хотел бы я знать, чем вы оправдываться тогда будете, — не этим ли малюнком? — Дегтярев указал на картину.

— Довольно тебе наводить тень на ясный день, — собирайся с нами! У нас не такие картины напишешь, — вмешался Сачко, — Право слово — давай с нами!

— Он же больной, невоеннообязанный, — краснея, проговорила одна из молодиц.

— И правда, хлопцы! От таких гарных молодиц, мабуть, и мы захвораем, — смеясь, произнес Сачко. Расхохотались и партизаны. Сачко, подбоченясь, продолжал:

— Только сейчас никаких баб, потому не время. Зато уж после войны… — он поглядел на молодицу и тряхнул головой, — Ох, и держитесь вы, девки-бабы!

Молодица вспыхнула и отошла за спину своей подруги, а та, подумав о чем-то, обратилась к Сачко с просьбой:

— А я теперь же с вами уйду. Можно?

— Э, не так сразу. Для начала боевое задание выполни, — продолжал зубоскалить Сачко. — От, бачишь? — он показал ей набухший водой рваный валенок. — Меняю на добрые чоботы! Обуешь по-летнему — так и быть, ходатайствую перед командованием!

Смуглянка выбежала в переднюю и швырнула оттуда в комнату пару мужских сапог.

— Вбувайся!

Сачко, не ожидавший такого оборота, опешил.

Сапоги были почти новые, хромовые и настолько хороши, что все удивленно уставились на подарок смуглянки, а Сачко, глядя озорными глазами на Дегтярева, сказал:

— Так что, комиссар, взаправду вбуватыся?

Ухмыльнувшись, Дегтярев поглядел в окно.

По улице шли припекаемые солнцем партизаны, обутые в валенки, и старательно обходили лужи или перепрыгивали через них.