Михаил Наумов - Хинельские походы

Показался и винокуренный завод; от пруда повеяло прохладой. Легкий ветерок принес медовый запах зреющей ржи. С запада наползала темная дождевая туча. Инчин придержал коня. Звякнув стременем, лейтенант поехал рядом с гостем.

— Хинель, а дальше, — Инчин ткнул плеткой в сторону, — километрах в семи будет Барановка, наши разведчики там. Крайняя наша застава…

Проехав молча сотню шагов, спросил, нагнувшись:

— Может, поскачем малость? Как себя в седле чувствуете?

— Не як запорожский козак, но падать не намерен! — улыбнувшись, ответил Бойко.

— А ну, хлопцы, разомнемся! — Инчин свистнул и слегка ударил каблуками коня. Отбрасывая комья земли, кони пошли рысью. Маленькая лошадка Панченко, не выдержав размашистой рыси рослых коней, перешла в галоп и вскоре вырвалась вперед на целый корпус.

— Э-эх! Жаль, дальше Барановки не скакать нам… Давай жиганем! — гикнул Родионов, и вмиг все четыре лошади рванулись в карьер, оставляя за собой плотное облачко пыли.

— Догоню камрада! — похлестывая плеткой коня, прокричал Панченко.

В сумерках въезжали в Барановку, моросил мелкий дождь.

Вдруг раздался окрик:

— Стой! Кто едет?

— Свои!

Часовые подошли ближе.

— Здорово, лейтенант, куда на ночь глядя? Кто тут еще?

— Родионов, дружище!

— Землячка бачу, здоров, Панченко!

— А кто же с вами? Будто незнакомый!

— Это наш. Новый товарищ!

В просторной хате колеблется неровное пламя каганца, по стенам скользят людские тени — горбатые, неестественно широкие.

Инчин еще раз проверяет маршрут по своей самодельной карте. Покурив, вышли из хаты.

— До свидания, ребята! — прощаются уходящие.

— До свидания, товарищи, в час добрый! — отвечают часовые.

Зачавкала под ногами грязь, забарабанил еще сильнее дождь. Барановка осталась позади.

Порою Инчин останавливается, дает успокоиться фосфорному светлячку компаса, внимательно смотрит на стрелку. Отяжелевшая, намокшая одежда неприятно холодит тело.

— Пошли! — шепчет лейтенант, и снова чавкает грязь под ногами.

Более часа лились потоки дождя, потом он стал сеяться, будто через сито, мелкими капельками, однообразный, нудный. Часам к двенадцати ночи на путниках не осталось, что называется, сухой нитки.

Сбившись в тесный кружок, партизаны вслушиваются в монотонный шум дождя. Панченко смотрит в небо, пытаясь поставить прогноз погоды на ближайшее время.

— Тучи уже разорванные, скоро перестанет клятый дощ…

— Где мы, лейтенант? — спрашивает Родионов.

— Железная дорога от нас недалеко, мы находимся возле Протопоповки.

Передохнув, путники идут. Снова мокрая одежда прилипает к телу, растирает, печет его; движения стеснены. А дождь всё сыплется, вопреки прогнозам Панченко. Только с рассветом он перестал.

— Как самочувствие? — спрашивает Инчин у спутников.

— Умылись! Ветерок бы теперь на обсушку! — отвечает Хохлов. Лицо у него мокрое, шапка сбита в комок…

Повернули в сторону, а когда зашли в болотистое место, сплошь заросшее лозняком, Инчин, усмехнувшись, сказал:

— Партизанский день закончился! Начинается ночь, прошу занимать кровати, постарайтесь уснуть. Я дежурю первым.

— Растолкуй, где мы стали на дневку, — просит Родионов.

— Прямо перед нами село Протопоповка. Левее железная дорога между Михайловским Хутором и Ямполем. От нас она недалеко, метров триста.

По болоту щетинились невысокие кочки. Напитанные, как губка, водою, они хлюпают и чмокают. Партизаны смеются. Инчин спрашивает:

— Как харчишки?

— Всё поразмокло. От хлеба одна каша… — с досадой отвечает Панченко.

Товарищ Бойко тщательно ощупывает на себе куртку и приходит к выводу, что больше она воды уже не примет, хоть поливай ее из ведра…

— Неплохо бы выкрутить ее…

Выжимать пришлось все, и только после этого расстелили одежду по кочкам. Предвиделся погожий день, темные тучи ушли на северо-запад.

— Скучновато без солнышка… — ёжится Инчин. — А ты там что колдуешь? — спрашивает он Панченко, Тот отвечает:

— Обед готовлю! Ешьте на здоровье!

Каждому досталось по куску вареного мяса и по горсти кашицеобразного хлеба.

Поев, покурили. А потом налетели тучи комаров. Назойливо звеня, они облепили лицо, руки, жалили невыносимо. Утро разморило теплом. После изнурительного похода тело требовало отдыха, и двое вскоре уснули.

Инчин принялся за дневник, беспрестанно отмахиваясь от комаров. Бойко тоже что-то записывает в блокноте, пишет он сосредоточенно, не обращая внимания на укусы комаров.

Проснулся Панченко. Он обмакивает в гнилой луже тряпочку и тщательно вытирает ею искусанное лицо, а потом опухшие руки.

Инчин смотрит на Панченко и заливается беззвучным хохотом:

— Вот бы эту физиономию акварелью изобразить! Картинка!

— Это не картина, — отмахивается Панченко. — Я вот другую придумал, получше! Сидим мы на болоте, поели кое-как, а на дальше ничего и нет. Предлагаю отправиться в Протопоповку за хлебом, салом, молоком. Что скажете?

Инчин хмурится.

— Брось даже думать об этом! Не коменданта какого бомбить идем — надо товарища доставить на место, — и он многозначительно показал глазами на Бойко, всё еще сидевшего над своим блокнотом.

— Ну, раз на Протопоповку дорога заказана, придется нам, хлопцы, дощу выпить, а голоду закусить! — недовольно пробурчал Панченко.

Поднялся Родионов, Он разминается, зевает. Потом черпает ладонями буроватую жижу, пристально разглядывает её. В жиже копошится бесчисленный рой шустрых, ныряющих и кувыркающихся личинок. Прополоскав рот, Родионов брезгливо сплевывает. Панченко, с любопытством наблюдавший, недоуменно спрашивает:

— Чего не пьешь?

Зачерпнув пригоршнями воду, он пьет ее с жадностью и причмокиванием. Затем, развалившись на кочке, спрашивает:

— Родионов, а ты знаешь, почему эта вода не опасна? Потому, что в ней собрались микробы всякого сорта. И хотя в луже вода стоячая и, допустим, ты ее выпил, эти микробы тебе не опасны, потому что они свою войну с бактериями ведут. И дерутся до полного уничтожения, пока не слопают одна другую. Понял?

— Темное дело…

— Совсем не темное! Бывает, выпьешь чистой воды и заболеешь. Почему, спрашивается? А потому, что живет в ней какая-нибудь одна, ну, две-три инхузории. Они, может быть, потому и не дрались, что друг дружку не заметили, и сразу человеку в кровь лезут, да и баламутят там, как черти в болоте…

Инчин и Хохлов долго смеются. Инчин говорит:

— Ну, и дикость же ты несешь, Панченко!

— И никакая не дикость, У нас старичок один был, ветеринар. Самоучка, а, понимаешь, сам до всего дошел. К нему за тридцать километров приезжали люди. Давал он жизни, еще как! Каждый кланяется: «Беда, выручай, Антон Спиридонович», — так он бывало говаривал: «Микроба — начало начал всей жизни на земле!»