Михаил Наумов - Хинельские походы

— Вы нас обманули, — сказали сербы и, расстреляв начальников, обезоружили рядовых полицаев, высекли их шомполами и прогнали.

После Хинельских лесов дивизия прочесывала Червонный, Глуховский и Хомутовский районы. Были обысканы поля, кустарники и хуторские поселки, но, как узнали мы впоследствии, сербы не нашли ни одного партизана, а жителям не причинили ни зла, ни ущерба.

— Не бойсь, ненько, — дедину [5] Дедина (сербск.) — деревня. палить не будем, — говорили сербы, — мы — словены. Идем до дому. Скоро придет матка-Русь. Швабы будут побиты! Словены не пойдут воевать Русь-матку! Словен русса не убиет!

Когда батальонная колонна проходила через Барановку, тетка Сергея Пузанова опознала в одном из прикрепленных к сербам проводников провокатора Плехотина. Войдя в Барановку, он заявил унтеру:

— Это бандитское село, — его сжечь надо!

В ответ на это унтер ударил Плехотина палкой по голове и толкнул к солдатам, которые прогнали Плехотина сквозь строй: он шел по «зеленой улице», и каждый солдат наградил его яростным пинком или оплеухами.

Дивизия ушла на юг, потом повернула на восток. Наши конные разъезды провожали сербские части до Эсмани. Их донесения о действиях и настроениях солдат сводились, в сущности, к тому, что «словен русского не убьет. Швабы будут побиты, Русь-матка в скором времени освободит Европу».

Невзирая на прорыв нашего фронта на юго-западном направлении и выход немецких войск к Сталинграду, славяне верили в несокрушимую мощь России, ждали того часа, когда она освободит народы Европы от фашистской тирании, когда русский богатырь — солдат социалистического государства — установит на земле мир всем и всяким народам.

Как только почтовый самолет сбросил свои вымпелы над селами и войска построились в походные колонны, наш отряд вновь разместился на южной опушке леса. Туча, сгустившаяся было над Хинельскими лесами, пронеслась мимо. Отряд с честью выдержал еще одно испытание на крепость нервов, на дисциплину и мужество. Не выдержал только один — боец из взвода Сачко по фамилии Клепинский: он перебежал к противнику еще до начала прочёски. Предположив неизбежную гибель всего отряда, он решил сохранить свою жизнь ценою предательства.

Жители села Хинели видели, как Клепинский водил за собой гестаповцев, показывая им те дома, в которых жили семьи партизан, сельского актива и коммунистов.

Талахадзе и Пузанов въезжали в Хинель в тот момент, когда последняя колонна противника еще шагала по улице села. Тут-то и был пойман Клепинский. Двое суток сидел он под арестом, умоляя о пощаде и добиваясь приема у командования. На третий день Клепинского привели к нам на допрос.

Предатель был уже немолод и по возрасту и по партизанскому стажу; по своим годам он вполне мог быть отцом почти каждого партизана.

— Что заставило вас перебежать к врагу? — спросил Анисименко.

Предатель, рыдая, упал нам в ноги.

— Встать! — сказал я строго.

Клепинский вскочил, вытянулся.

— Ты пришел просить о пощаде? — спросил Анисименко. — Лучше ответь-ка нам, как следует поступить с тобой по партизанской присяге?

Анисименко достал текст присяги, подчеркнул красным карандашом последние слова ее и подал Клепинскому.

— Читай вслух, громче читай!

Вытянувшись по-военному и глубоко вздохнув, Клепинский срывающимся голосом прочел:

…«Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы своего народа, пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей».

Листок выпал из рук Клепинского. Толпившиеся вокруг нас партизаны стояли суровые, молчаливые. Никто не питал к предателю ни жалости, ни снисхождения.

— Что скажешь? — спросил я после долгой, тяжелой паузы.

— Подлец я… Предатель… Простите!

— Мы простим — товарищи не простят. Товарищи пожалеют — народ не пожалеет и не простит! Родина не простит! — проговорил Анисименко.

— Скажи сам, Клепинский, — обратился к нему я, — какого наказания заслужил ты своим подлым поступком?

— Расстрела… — ответил он, едва шевеля губами.

— Прими это как должное, — сказал я. — Предателю Родины нет помилования.

Клепинского увели копать яму. Я вызвал Сачко и людей того стрелкового отделения, в котором состоял Клепинский: они должны были исполнить волю отряда.

…Перед вечером весь отряд выстроился в две шеренги на поляне. Шагах в двадцати перед фронтом, спиной к отряду стояло отделение Сачко. На краю ямы, лицом к партизанам, стоял Клепинский.

Я подал знак. Сачко вынул из кобуры пистолет и, приподняв его, скомандовал:

— По изменнику Родины, заряжай!

Винтовки вскинулись; хрустнули затворы; двенадцать стволов уставились в грудь предателя. Двести шестьдесят пар глаз неотрывно смотрели в одну точку.

— Огонь! — громко скомандовал Сачко и выстрелил.

Одновременно грянул сухой залп из винтовок.

Клепинский рухнул в яму.

Я повернул отряд направо, привел к биваку и распустил всех на ужин. Но никто не приступал к еде. Пеплом покрывались потухающие под ведрами с супом угли.

Тихие сумерки наползали на наш лагерь, близилась ночь. Люди молчали, стараясь не глядеть в глаза друг другу, и лагерь, обычно живой и бодрый, выглядел на этот раз подавленно-удрученным. Кто-то из девушек пожалел казненного: все-таки свой был…

— Нужно разрядить это похоронное настроение, — сказал я Анисименко. И он и я понимали, что расстрел перед строем глубоко потряс каждого, хотя никто не сомневался, что жестокий приговор справедлив.

Требовалась немедленная физическая встряска отряду или такие слова, которые были бы авторитетны для каждого и еще раз подтвердили бы необходимость поступить так, как было сделано…

— Сын предал мать-Родину, изменил долгу и чести… — как бы про себя говорил Анисименко. — Постой, постой! — оживился он. — Откуда? Чьи это слова, капитан?

«Я тебя породил, я…» — припомнилось мне.

— Гоголь! — воскликнул Анисименко, — он, родной наш Гоголь! Ганна! — окликнул он Аню, — подай сюда сумку лейтенанта!

Аня хранила при себе сумку Инчина и вела в его отсутствие дневник отряда. В сумке Инчин всегда носил три любимые им книги: описание походов Суворова, «Тараса Бульбу» и драмы Пушкина.

— Ну вот! — поспешно листал Анисименко сильно потрепанную книгу. — Ко мне зовите всех! И хворосту в огонь побольше!

К костру один за другим подходили партизаны, молча усаживались в кружок, Анисименко искал в книге нужные ему страницы.

Пламя костра взвилось, освещая загорелые лица партизан, закрутилось, треща опаленным деревом.

Анисименко коротко рассказал содержанке гоголевской повести, а затем приступил к чтению той сцены, где старый Бульба лицом к лицу стоит со своим сыном Андрием, совершившим самое страшное преступление, какое только есть на свете, — предательство по отношению к своей Родине, измену ей.