Михаил Наумов - Хинельские походы

Читали от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до номеров телефонов на последней странице. Среди газет нашлась и брошюра с первомайским приказом Народного Комиссара Обороны. С глубоким вниманием и радостью читали мы слова товарища Сталина:

«…Отечественная война вступила в новый период, — период освобождения советских земель от гитлеровской нечисти… Красная Армия стала организованнее и сильнее, ее офицерские кадры закалились а боях, а её генералы стали опытнее и прозорливее… Бойцы стали злее и беспощаднее. Они научились по-настоящему ненавидеть немецко-фашистских захватчиков. Они поняли, что нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души».

«…Мы можем и должны бить и впредь немецко-фашистских захватчиков до полного их истребления, до полного освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».

Анисименко сделал паузу, посмотрел сияющими глазами в суровые лица партизан.

— Можем! Можем! — подтвердили партизаны.

— И будем бить! — твердо заявил Козеха.

— А что же про нас в приказе сказано? — спросил Петро.

— Не спеши, по порядку! Верховный Главнокомандующий нам первое место после армии отводит. Вот, слушай, как тут сказано:

«Партизанам и партизанкам — усилить партизанскую войну… не жалеть патронов против угнетателей нашей Родины!»

— Уже теперь не то что патронов, — себя не пожалеем! Покажем им!

— До полного истребления! — повторяли слова приказа партизаны.

— Эх, Михаил Иванович! — взволнованно говорил мне Баранников. — Дошла партизанская славушка до Кремля!

— Дошла, Коля! Теперь дело на широкую ногу встанет!

Я вскрыл, наконец, пакет. Там находился приказ: немедленно привести всех людей в Брянские леса для выполнения особо важного задания. В конверте находилась и записка Фомича, адресованная мне.

«М. И., — писал Фомич, — у нас много очень важных новостей. Предстоят большие, большие дела! Всё коренным образом меняется. Вашему отряду во что бы то ни стало нужно прибыть сюда как можно скорее! Именем К. Е. Ворошилова предлагаю прибыть со всем составом и вооружением к сроку. Жму Вашу руку. Фомич».

— Ну как, комиссар? — спросил я Анисименко, когда он познакомился с приказом и запиской.

— Давайте на прощанье вдарим! У хлопцев руки чешутся! — ответил Анисименко.

— Ты прав, Иван Евграфович: нельзя оставить головорезов в районе, совесть загрызет нас, надо «вдарить», чтоб чертям тошно стало!

Вечером на взмыленном коне прибыл Роман Астахов.

— Разведал, — доложил он. — Стоят в Муравейной. Не менее восьмисот бандюков. Насилуют и грабят. У моей матери последний кожух забрали. Бабы клянут вас, на чем свет стоит… Мы им такую баланду заправили, что вся Барановка взвыла… Твердят; «Покинули одних, в Хинели никого нет, что с нами будет?» Многие разбежались по другим селам. Паника. Ударить надо. Сегодня же, — сказал Роман, угадывая наше решение.

…После полуночи тревожно спавшие жители Хинели увидели конный отряд Гусакова. Он прошел быстро, тихо, без остановок.

— Ага, — говорила одна соседка другой, — значит, неправда, что Гусак ушел!

Через два часа проследовала через село в таком же строгом порядке пешая колонна. Шествие ее замыкали четверки спаренных коней под артиллерией.

— Ой, страсти, бой будет! — шептались высунувшиеся из ворот женщины.

— И куда вы? Там их сила-силенная!.. — тревожно говорили сестры и жены бойцам.

Когда над Лемешовским лесом покраснело небо, головная застава уже проходила Барановку, а батарея занимала позиции у ветряка.

На барановской гребле наше походное охранение столкнулось с противником. Затрещали выстрелы. Послышалось несколько разрывов, взвились трассирующие пули, вспыхнули ракеты.

Прошло несколько томительных секунд, и вдруг застучали десятки пулеметов. На бугре, за греблей засверкали частые вспышки выстрелов. Над селом запели пули.

Я стоял у ветряка, на своем командном пункте. Примчался связной. Резко осадив коня, он доложил:

— Идут колонной! Застава вплотную наткнулась и залегла… Командир спрашивает, что делать.

Случилось то, о чем мы и не думали. Трое суток отрабатывали мельчайшие подробности наступления, казалось, готовы были к любой случайности. Но получился не наступательный, а встречный бой. Каратели также шли на Хинель и были в полной боевой готовности…

В памяти воскресают положения и требования военной школы: «Встречный бой выигрывает тот, кто захватит инициативу, кто первым откроет артиллерийский огонь, кто раньше развернется к бою».

Я вырвал из планшетки карту и воткнул иглу циркуля в ветряк; другой иголкой продырявил высоту за греблей и передал команду на батарею:

— Дистанция тысяча сто! По дороге на Фотевиж! Шрапнелью, беглым!..

— Огонь! Огонь! Огонь!!! — командуют Ромашкин и Юферов, Ветряк озаряется вспышками. Грянули почти одновременно и пушка и полковой миномет.

За южной окраиной Барановки, там, где треск пулеметов уже превратился в сплошной вой, взорвалась мина, озарив на секунду тесную походную колонну и обозы.

С подсасывающим воем несутся шрапнельные пули.

— Не жалеть снарядов против угнетателей нашей Родины, — повторяет Родионов, загоняя все новые и новые снаряды в казенник орудия. Минометчики и артиллеристы перешли на прицельное поражение. Шрапнельные разрывы накрывают противника уже над бугром. Черные фонтаны земли встают после взрывов тяжелых мин над расстроенной колонной противника.

Каратели опрокинуты… Бегут назад… Справа в туманной лощине, где-то там, в тылах противника, застучали пулеметы. Левая лощина ответила тем же. Это роты Буянова и Прощакова вступают в дело.

— Прекратить огонь! — кричу я на батарею.

Мне ясно, что в лощинах наши роты расстреливают убегающих полицаев. Уже видно, как, нахлестывая коней и прячась за густыми рядами еще не обмолоченных копен, показались кони и фигуры людей.

— Связной второй роты! — зову я.

— Есть связной! — отвечает тот сияя.

— Передать командиру: поднять роту и преследовать вдоль шляха на Фотевиж, до встречи с Гусаком!

— Есть до встречи с Гусаком! — повторяет связной и исчезает.

Наказав артиллеристам и хозяйственному взводу окопаться у ветряка, я мчусь со своим коноводом вдоль Барановки, мимо горящей хаты. Ее никто не тушит: село кажется вымершим. Мы летим туда, где только что кипел ближний бой и теперь раздаются лишь отдельные выстрелы.

В лощине, у моста, мой конь шарахается в сторону и боязливо обходит бьющуюся в судорогах лошадь. Съехавшее к животу седло мокнет в луже крови.

— Чей? Наш или вражий?

— Чужой! — отвечает коновод, и мы, пришпорив озирающихся коней, скачем на бугор, терпко пахнущий пороховой гарью. Там рассыпались по полю бойцы из роты Сачко и автоматчики Инчина. Партизаны собирают трофеи. Ловят перепуганных лошадей. На повозках пулеметы, минометы, ящики с патронами. Многочисленный обоз брошен. Ездовые разбежались; покинутые без присмотра кони сцепились повозками, ржут, пугливо озираясь на выстрелы. Разливается пулеметная дробь в лощинах.