Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Несмотря ни на что, уверяет Густав, он сохранил доброе расположение духа и жизнерадостность. Это было до поражения 24 августа и до настроений, которым он дал выход в письме к Рууту от 17 сентября. 22 сентября Листон докладывал из Стокгольма: «Общая видимость жизнерадостности и доброго расположения духа, которые он притворно демонстрирует, даются ему, как считают, с трудом, и те, кто имеет личный доступ к его величеству, говорят, что он весьма подавлен и что его темперамент теперь настолько неприятен, что некоторые пользующиеся его покровительством офицеры поговаривают о невозможности оставаться долее на его службе. Действительно, кажется неправдоподобным, чтобы его разум остался равнодушен к ситуации, которая для него столь несчастлива и столь исполнена опасности».

Густава заботило многое: ему трудно было доставать хороший шоколад, который он любил, а от плохого у него был понос. Его не оставляли в покое революционные дела во Франции, хотя он больше и не писал о них в своих письмах. Чтобы подбодрить себя, он время от времени обсуждал с Армфельтом театральные дела и в августе велел послать за Леопольдом, желая развлечься. Леопольд нашел расположение духа короля превосходным; вероятно, общество Леопольда принесло облегчение.

По возвращении в Стокгольм Густав, в сочельник выйдя на улицу, делал там рождественские покупки и столкнулся с давно позабытым шевалье де Госсаном, который снова теперь возглавлял французскую миссию, после того как маркиз де Пон после риксдага отбыл в мае домой. Французская дипломатия по естественным причинам не была активной, но Густав потащил Госсана от лавки к лавке, тем временем заверяя его в своих нежных дружеских чувствах к королю Франции и жаловался на затруднения с мирными переговорами с высокомерным русским двором. При расставании Густав воскликнул: «Я всегда отзывался о ваших соотечественниках не иначе как с похвалой — вы видите, что я окружаю себя ими». Тогда, замечает Госсан, мы находились у одного придворного лакея-француза, вероятно, в одном из лотков на улице Норрбру. «У меня всегда было французское сердце — это я говорю даже англичанам», — уверял Густав. Госсан от имени своей нации поблагодарил его, после чего они расстались.

Вероятно, заявления Густава были на сей раз более искренними, чем это могло показаться. В политическом смысле они не имели никакого значения.

Настроения при дворе после возвращения Густава домой описаны Элисом Шрёдерхеймом в нескольких письмах к ландсхёвдингу Класу Экебладу. Это субъективные размышления, несущие на себе отпечаток того, что адресат после весеннего риксдага причислялся к дворянской оппозиции, и того, что Шрёдерхейм больше уже не был пользующимся покровительством фаворитом, каким являлся прежде. Возможно, причина в том, что он до сих пор был связан с Армфельтом, а положение Армфельта теперь было более сомнительным, чем прежде. Он перебрался в Финляндию в сентябре и в конце этого месяца штурмовал русское полевое укрепление на острове Эльгсё к западу от Порккала во главе численно уступавших русским сил и тем самым воспрепятствовал их вторжению в западный Нюланд. То был один из важных успехов шведов в кампании 1789 года, и Армфельт проявил себя истинным героем, идя во главе штурмующих со шпагой наголо. Поздравления короля были кисло-сладко сентиментальными; в них перевешивали упреки в ненужном риске. Густав предпочитал, чтобы восхищались им самим, а не быть вынужденным самому восхищаться подвигами одного из своих почитателей.

Шрёдерхейм был тонким наблюдателем и видел перемены. Его собственный фаворитизм был менее прочным, чем Армфельта, и теперь Шрёдерхейму было тягостно. В письме, датированном первым днем нового 1790 года, он жалуется на то, что король после своего возвращения не разговаривал с ним о делах, а «терзал» в беседах о своей «philosophie и timidité» [62] Философии и неуверенности. . Шрёдерхейм объяснял это тем, что «король так долго никому не доверял, что чувствует себя одиноким, и никто теперь никому не верит, кроме, может быть, четырех-пяти добрых друзей, которые по-прежнему держатся вместе, смотрят на происходящее, молчат, оплакивая и себя, и вообще все».

Король всерьез ненавидит Толля и приписывает ему все свои несчастья, удовлетворенно констатирует Шрёдерхейм. Сейчас Толль в Карльскруне, чтобы свести к нулю герцога, но заходить дальше ему не велено. «Между королем и герцогом скверные отношения, но видимость добрых сохраняется. Король при всяком удобном случае хулит флот, его прошлогоднюю кампанию и не желает, я думаю, ничего больше, как добровольной отставки герцога. Противоестественно бранное заявление Мункена с нападками на все адмиралтейство было с этой целью принято, в Карльскруне учрежден комитет, и Толль в него введен». Однако герцог не обнаруживает никакого недовольства и, кажется, решил не подавать в отставку, но уступить, если это будет угодно. Герцог Фредрик проводит зиму в Тулльгарне, ругается и все проклинает, но засвидетельствовал свое почтение королю, когда он приехал домой, и теперь в Новый год. Однако на его просьбы получить командование в Финляндии король отвечал отговорками.

Нельзя сказать, что отношения с королевой обстоят статус-кво, они немножко продвигаются, продолжает Шрёдерхейм. Отношения с принцессами совершенно ужасны; при возвращении короля они прислали курьера с поздравлениями. «Они были приняты в полдень, поцелованы и после четвертьчасовой беседы à la glace [63] Ледяной. отпущены». Потом они присутствовали на трех ужинах и порой бывали скверно приняты. «Прочие дамы обходятся с королем с холодным смирением, позволяют целовать себя в ухо — те, которые удостаиваются такой милости, — и просто молчат, зевают, стоя вдоль стен, и ужинают без аппетита. Большинство пребывает при дворе, но графиня Жанна Лантингсхаусен, Лове Де Геер и баронесса Дюбен вчера явились на Биржу, не побывав прежде при дворе. За них опасаются, что они разделят судьбу графини Кагенек, но правая рука Всевышнего может все преобразить. Бог присматривает за ними, как некогда за Хельсингландом». Графиня Кагенек, вышедшая замуж за бывшего австрийского министра, была удалена от двора в наказание за подобную беспечность.

Между тем Господь не проглядел графини Лантингсхаусен — произведенная ею демонстрация наделала слишком много шуму. Согласно Армфельту, король Густав хотел тут же выгнать ее с ассамблеи на Бирже, но его удержал Армфельт, сказавший ему, что он вот-вот сделает «une Mégère» из «une martyre» [64] Из мегеры мученицу. . Вместо этого Густав удалил ее от двора, но несколько помедлил с этим своим решением. Из его письма к Хедвиг Элисабет Шарлотте от 8 февраля следует, что она заступалась за свою подругу, но безрезультатно. Густав холодным и официальным тоном поставил под сомнение то, что графиня действительно отплатила герцогине за ее дружбу, если выказала так мало уважения королевской семье. «Но позвольте сказать вам, — продолжил Густав, — что опасаюсь, что вы позволили слегка перегреться душам прекрасных дам, которые теперь хотят образовать своего рода корпус над всеми силами, и когда овладеют душами, сковав их оковами шарма и грации, будут абсолютно властвовать над общественным мнением и интересами». Тем не менее Густав взывал к герцогине, прося ее быть солидарной с королем и с этой целью употребить свое обаяние в своем обществе. Он все же подчеркнул, что промедление с наказанием графини было вызвано сознанием, что Хедвиг Элисабет Шарлотта почувствует себя этим задетой и что графиня Лантингсхаусен утратила возможность исправить свое поведение.