Александр Мешков - Непридуманная история Комсомольской правды

— Да каждый писатель, даже на уровне подсознания, поучает читателя. Он берет на себя право творить свободно, излагая свою правду. Тем самым вынуждая читателя ее принимать.

— Или — не принимать! А в «Комсомолке» я подсознательно боюсь своим суждением обидеть героя материала или читателя, у которого есть свое собственное иное мнение. Я всегда имею их в виду, когда пишу для газеты.

— То есть когда ты пишешь свои похабные рассказы, тебе плевать на мнение читателя?

— В рассказах и романах, я никому не навязываю своего мнения. Я не для всех пишу. Это газета на всех рассчитана. Я пишу только для своего вероятного единомышленника, гипотетичного брата по разуму. Пусть даже их будет пять или десять.

— Робеспьер! Смутьян! Сочинитель, стиходей, твою мать, — недовольно ворчит редактор, нервно отхлебывая коньяк из плоской фляжки. — А что же ты тогда работаешь в «Комсомолке»? Кто тебя держит, правдолюб хренов? Уходи в писатели! Освободи место тому, кто любит и ценит журналистику!

— Ага! Уходи! Мне здесь хорошо платят. Я — продажный. Мне деньги нужны.

— Для чего тебе деньги?

— Ну как…

— Чего тебе не хватает? У тебя дача, машина, жена… Как она с тобой живет, с алкашом????

— Для того, чтобы свободно, без нужды и забот о хлебе и вине, предаться свободному творчеству.

— Особенно о вине? Это все гнилые отмазки, мой лживый друг. Lame excuse!!!! Поэт Велемир Хлебников был бездомным и писал на улице. Александр Грин не всегда имел деньги на хлеб и бухло, но его, в отличие от тебя, будут помнить в веках. Эдгар По — нищенствовал. Достоевский жил в долг. Ты написал свой лучший роман «Zopa», будучи голоден.

— Ага! Еще Диоген в бочке жил и создал философию, а парень из Назарета питал свою плоть жалким подаянием, но сотворил великое учение… — добавил я, схватив удочку. Поплавок внезапно исчез в глубине вод. Я резко подсек и вытянул огромную рыбину, величиной с половозрелого мериноса. Рыба отчаянно билась в моих руках, пытаясь убежать на родину, на глубину, но я левым боковым ударом унял ее патриотические порывы. Редактор некоторое время молча и бесстрастно курит сигару, глядя на неравный бой венца творения и водоплавающей пищи.

— Беспорядок в твоей башке обличает присутствие Музы, но отсутствие любви! — сказал он, прокашлявшись. — А спорадическое везение — Верой и Любовью Бога.

В камышах крякнула кряква. Прошелестела листвой прибрежная брюква. Откликнулась усохшей соплей внеземная буква.

— А вот скажите мне, Учитель, всю жизнь отдавший журналистике, а правда, что журналистике приходит пиздец? — хитровато прищурился я, насаживая нового, шустрого, извивающегося опарыша на крючок. Опарыши, как оказалось, совсем не желают закончить свои дни наживкою. А хотят оставить след в ноосфере Вернадского. Мы никогда не задумывались, убивая опарыша, что он думает в последние секунды его жизни. «Кто дал право этому небритому существу с длинным носом и двумя ногами убивать меня? Почему не я его?»

— Просто она станет другой. Сначала неминуемо сдохнут бумажные издания. Наступит эпоха мультимедиа. Она уже наступила. Сейчас тиражи газет падают на десять процентов в год. А многие блогеры сегодня гораздо образованнее и компетентнее большинства журналистов.

— Это да…

— Понимаешь, Санек, профессия журналист была актуальной в период интенсивной массовой пропаганды и невысокой образованности основного населения. Тебе крупно повезло: ты успел вскочить в последний вагон. Успел заработать на сытую, спокойную старость. Но этот вагон уже отцепили. И ты один в пустом вагоне. Пишешь ты смешно, но неэффективно с практической, социальной точки зрения. Неактуально. Ты не цепляешь уже народ своим творчеством. Не заводишь. Ты как модный писатель. Вот были, допустим, Теодор Драйзер, Бегбедер или, какой-нибудь Плюшкин-Коклюшкин. Они сверкнули и ушли. А кто их теперь читает? Или поп-певцы. Они спели для своего короткого мига в этом мире. Они не Моцарты и не Бетховены. И тем более, журналисты — не классики. Их век короток, как хуй большевика. Их не будут помнить и перечитывать. Каждое время имеет своих героев. Скоро не будут читать Фадеева, как не читают Панферова, или «Цемент» Гладкова, да и того же Солженицына не будут читать. А уж тебя и подавно! Всех обвинят во лжи. История перепишется. А теперь ты скажи мне честно: с кем ты постоянно бухаешь в редакции? Отчего ты всегда пьян?

— То есть, попросту говоря, вы предлагаете мне конкретно стукануть на корешей? Спалить контакты?

Редактор рассмеялся раскатисто и громко, как Мефистофель из оперы Гуно в исполнении Шаляпина. По воде пробежали воны. Я видел, как от берега в панике разбежались в глубину караси, щуки и ротаны.

— Да брось ты. Я же не для репрессий спрашиваю. Просто хочу подтвердить свои догадки. Баранов, Прокопенко, Баранец, Дятлов… Так ведь? Еще кто? Гришин?

— Гришин? Что вы такое говорите?! Как вы могли подумать такое!!!! — воскликнул я, не в силах сдержать справедливого возмущения. — Вы еще скажите: Ганелин!

— Ну, кто еще? Скружанский? Коц? Со Скружанским, я знаю, вы шмаль курите в правом крыле этажа. У стен есть уши и нос! Я же все знаю, Саша. Я же главный редактор! Ёпть!

— Своих не сдаем! — произнес я дрогнувшим голосом, стиснув кулаки.

— Ой-ой-ой… Джордано Бруно! Святой Себастьян!

Редактор тихо засмеялся, полез в карман комбинезона, достал… (глазам своим не верю!) толстую пачку долларов сотенными купюрами, перевязанную резинкой от трусов, и протянул ее мне.

— Держи. Здесь двадцать тысяч. Держи, держи.

— Да нет… Что это? Я все равно никого не сдам… — угрюмо повторял я, жадно глядя на пачку.

— Да не надо никого сдавать! Держи, я сказал, — шеф настойчиво совал мне в руку пачку. — Купи себе машину нормальную, там, дачу… я не знаю…

— Да не надо… зачем? За что? — жалобно, смущенно, словно непорочная иудейская девица перед дефлорацией, нервно теребя пачку в своих дрожащих руках, бормотал растерянно я. Стыдно признаться, но я, возросший на мелких медяках, до сих пор не испытываю непреодолимого отвращения к легкой наживе и дармовым бумажным деньгам.

— Бери! Это тебе от меня лично за щеголеватость слога. Ты — наш редакционный Вергилий!

— Скажете тоже… Вергилий какой-то…

— Нет. Ты не Вергилий! Ты — Гете! Франсуа Рабле!

— Скажете тоже — Рабле. Рабле до меня ишшо ссать да ссать…

— А что ты думаешь: редактор не может вот так просто, по-человечески, поощрить хорошего сотрудника. Или вы все думаете, что редактор жлоб? А? Думаете? Хулите меня за спиной?

— Я? Да я… Хулить? Никогда! Только хвалю! Я не думал… Вы не жлоб! Какой вы — жлоб! Вы — редкой щедрости человек. И Путин не жлоб, — на всякий случай добавил я, втайне надеясь еще на одну пачку. — Вы оба — редкой щедрости люди! Вы — святые!