Евгения Фрезер - Дом над Двиной. Детство в России

Однажды утром я впервые встала после болезни и, слабая, едва держась на ногах, пошла проведать маму. Я едва узнала ее. Кожа у мамы была странного желтоватого оттенка, черты лица заострились, а глаза словно провалились в глубокие ямы. Мама была без сознания и не узнавала меня. В ужасе от мысли, что она может умереть, я непрестанно заходила к ней в спальню. К счастью, вскоре кризис миновал, и она тоже стала выздоравливать.

Судьба, как будто не удовлетворенная содеянным, ударила еще раз — теперь Гермоша заболел дифтерией. Мама, все еще тень самой себя, настояла, чтобы кровать Гермоши поставили рядом с ее кроватью. Видя, как он борется за каждый вдох, она не покидала его изголовья. Бабушка махала над ним наволочкой, чтобы создавать ток воздуха. Когда она уставала, ее сменяла Марина. Но спас Гермошу дедушка.

Все трое мы медленно возвращались к жизни. Так как волосы у меня и у мамы вылезали целыми прядями, дедушка посоветовал нам остричься наголо, предупредив, что если мы не сделаем этого, наши волосы никогда не станут прежними. Сначала мы обе категорически отказались, но потом согласились укоротить прическу до линии уха.

В назначенный день пришел парикмахер, обходительный молодой человек. Семья собралась вокруг наблюдать за происходящим. Мамины волосы подрезали так, как она хотела. Потом усадили меня, и я твердо попросила, чтобы волосы мне подрезали до мочки ушей и ни на йоту больше. Парикмахер двигался где-то сзади, и прежде чем я успела остановить его, он прошелся ножницами по моему затылку. Рассвирепев от его предательства, я бросилась к зеркалу. Конечно! По всей голове шла выстриженная полоса! Все это было, разумеется, заранее хитро спланировано, потому что из ниоткуда тут же возник маленький чепец, отделанный кружевами и лентами, и бабушка уверяла, что он мне будет очень к лицу. Вынужденная смириться с утратой, я носила эту ерундовину на своей макушке, лишенной всех локонов и гладкой как бильярдный шар.

Дедушка был прав. Мамины волосы никогда уже не стали прежними, зато я к концу лета стала счастливой обладательницей целой шапки кудрей. Когда я пошла в школу, то с удовольствием обнаружила, что многие девочки, тоже переболевшие тифом, должны были носить на голове чепчики или тюрбаны.

Как-то вернувшись из школы, я увидела, что бабушка очень расстроена, а с ней и все семейство встревожено. Оказалось, что утром дедушка потерял сознание и упал. Из больницы его принесли на руках. Долгое время он работал с огромным напряжением, сутками, почти без отдыха. Во время эпидемии тифа госпитали были переполнены, матрасы для больных приходилось расстилать прямо на полу. Зачастую дедушке приходилось вставать на колени, чтобы осмотреть больных, и в конечном итоге он тоже заразился тифом.

Дедушка был очень серьезно болен. В доме опять появилась сиделка, которая ухаживала за ним. Сама она спала в соседней комнате. Дважды в день бывал доктор Гренков. Мы все ходили на цыпочках. Бабушке это было страшным напоминанием о том, как она уже теряла мужа, моего дедушку. Бабушка словно заново переживала ту трагедию и не отходила от дедушкиного изголовья. Но его организм оказался крепким, и после нескольких недель борьбы с болезнью дедушка выздоровел. Когда он снова был на ногах, бабушка послала за священником отцом Александром, который пришел и отслужил благодарственный молебен, окропил все комнаты святой водой. Мы благодарили судьбу, ведь в нашей семье четверо были на краю могилы, но по милости божьей спаслись.

У всей этой истории, которую я сейчас рассказываю, было странное продолжение. Однажды, полвека спустя, в русской православной церкви в Эдинбурге ко мне подошла маленькая сухонькая женщина.

— Это правда, что вы из Архангельска? — спросила она.

— Да, — ответила я.

— Я тоже из Архангельска, работала сестрой милосердия в городской больнице, помогала доктору Александру Егоровичу Попову. Вы, вероятно, слышали о нем?

— Это мой дедушка, — ответила я.

— Тогда, должно быть, это у вас был прекрасный сад. Я помню, как жарким летом доктор велел мне и моей подруге, тоже сиделке, с которой мы тогда работали день и ночь, пойти к нему в дом, где его жена угостит нас чаем и отведет в сад, чтобы мы немного отдохнули. День был прекрасный. Я никогда не забуду этот мирный уголок, чудесные цветы. Мне хотелось остаться там навсегда. А когда доктор сам серьезно заболел, я жила у вас в доме и ухаживала за ним. Но помню, что немного раньше я ухаживала в вашем доме за английской дамой, которая тоже была очень больна. Никто не верил, что она выживет. Там были двое детей, тоже больные. Мне кажется, что эта дама была его невесткой…

— Да, — согласилась я. — Мальчик — это мой брат, девочка — я, а та дама — наша мать.

— Мир и впрямь тесен, и пути наши неисповедимы, — заключила она.

Лиза, так ее звали, умерла вскоре после нашей встречи. Пути, которыми вела ее судьба, были действительно странными. В 1918 году она бежала из России на ледоколе, переодевшись юношей. После множества приключений добралась до Норвегии, оттуда — в Шотландию, где осталась и вышла замуж.

В начале июня 1916 года наш город готовился к важному событию. Ждали прибытия лорда Китченера, который затем должен был проследовать в Петроград для встречи с царем. Никто не знал цели его приезда, но надеялись, что его визит ускорит окончание войны. Потеряв миллионы своих сыновей, Россия уже устала воевать и молилась о конце военных действий.

Китченера собирались встречать хлебом-солью, воздвигли даже триумфальную арку, но вмешалась безжалостная судьба. 5 июня корабль «Гемпшир», на котором он следовал в Архангельск, подорвался на мине у Оркнейских островов и затонул. Китченер оказался в числе погибших.

В то лето, насколько я помню, хотя многие и были обеспокоены неудачным ходом войны, никто не высказывал никаких страхов перед революцией. Все было вполне обычно, жизнь шла своим чередом. К нам постоянно наезжали и неделями жили гости. Моя двоюродная сестра Милица, старшая дочь тети Ольги, приезжала с мужем провести у нас часть своего медового месяца. Она вышла замуж за молодого офицера Володю Пастернака сразу по окончании школы. Милица была необыкновенной девушкой, ее очарование невозможно передать словами. Хотя все сестры были привлекательны, но только Милица обладала поистине гипнотическим обаянием, которым у нее было отмечено все: движения, улыбка, разговор и прелестная привычка поднимать брови и слегка щурить глаза, когда она кого-либо слушала.

Приезжала также тетя Ольга с двумя младшими дочерьми, Златой и Женей. Моя двоюродная сестра Злата, на несколько месяцев старше меня, была блондинкой с золотистыми волосами, с большими, как черные вишни глазами в темных пушистых ресницах и темными, тонко очерченными бровями, что считалось необычайно красивым. Она была единственной светловолосой дочкой у тети Ольги, и чтобы волосы дочери не темнели, тетя Ольга полоскала их настоем ромашки.