Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Письмо, которое она получила, было от ученого и поэта Нины Ивановны Гаген-Торн, проведшей в лагерях около двадцати лет. Нина Ивановна знала Блока, дружила с Андреем Белым, была человеком еще дореволюционной академической школы.

Гаген-Торн писала незнакомой ей Берггольц:

Уважаемая Ольга Федоровна! Вы пишете о "Дневных звёздах" "незримые обычным глазом, а значит, как бы не существующие, пусть будут видимы они всем, во всем сиянии своем – через меня и в моей глубине в чистейшем сумраке", и дальше: "я хочу, чтоб душа моя, чтоб книги мои, т. е. душа, открытая вам, была бы таковой, как колодец, которые отражает и держит в себе дневные звёзды, – как чьи-то души и судьбы, нет, точнее, души моих современников и сограждан".

Гнев и горе охватили меня, читая Ваши страницы о Главной книге, где вы хотите писать о нашем Советском человеке, о его душе – "всю правду и только правду". Как смеете Вы говорить об этом, если Вы замалчиваете, только крадучись, только намеком бормоча о потрясениях 1937–1939 годов? От имени миллионов, прошедших через советские лагеря, от имени замученных в советских тюрьмах коммунистов, я спрашиваю Вас: как смеете Вы говорить о Главной книге, отражающей судьбы и души своих сограждан? Вы, Ольга Федоровна, знаете, что миллионы прошли через советские тюрьмы, были избиваемы, пытаемы, брошены в лагеря. В 37 году я видела немецких коммунистов, членов III Интернационала, бежавших от Гитлера и умиравших от дизентерии в грязном бараке на Владивостокской пересылке. Я видела русских коммунистов на Колыме, искалеченных пытками и умиравших. Они не "отходили" спокойно и достойно, как Ваша бабушка, которая "отходила" в другой мир, не потеряв в этом ни веры в людей, ни правды, ни любви. Они кричали и метались, не от страданий завшивевшего, истерзанного болезнями тела, а оттого, что не могли понять, как с ними случилось такое не в немецком плену, а в советской стране. Но зачем мне рассказывать Вам?

В письме Н. С. Хрущева рассказано было много и достаточно ярко. Вы не можете не знать! Я не требую, чтобы Вы говорили об этих судьбах, – нельзя от человека требовать мученичества за правду. Книгу о сотнях тысяч зря, даром погибших людей нельзя напечатать, да и написать ее не может тот, кто не прожил все это. Живите, печатайте что хотите и то, что позволяют печатать, или совсем не печатайте, найдите другой заработок. Пейте вино, ходите в театр, по ночам прячьте голову – под подушку и принимайте снотворное, чтобы забыть о тех страданиях и смертях, о которых нельзя печатать и не стоит помнить.

Но как смеете Вы брать на себя миссию стать проводником душ, отражением судеб детей века, если Вы молчите о душах погибших? Ведь Вы, умолчавшие о рубце, который есть в душе почти каждого советского человека, которому после письма Хрущева уже невозможно утаивать от себя, что его близкие (а у каждого они есть) пострадали невинно.

Забудьте о Главной книге! Н. Гаген-Торн.

В письме оказалась еще приписка. Нина Гаген-Торн, узнав от знакомых страшную историю жизни Ольги, закончила письмо абсолютно в иной интонации:

Это письмо, Ольга Федоровна, написала я Вам, когда вышли "Дневные звёзды". Мои друзья, знающие Вашу судьбу, рассказали мне, что нельзя посылать такое жестокое письмо. Я и не послала. Но теперь, прочитав "Д<���невные> з<���везды>" в Вашей последней книге, поплакав над ними и над Вашим таким хорошим лицом на этом портрете, я все-таки решила послать Вам это письмо и "Д<���невные> з<���вёзды>", что видела я из самой, самой глубины колымского колодца. Хотела поговорить с Вами. Если захотите – пошлите открытку. Я приду. Н. Гаген-Торн.

Но Берггольц была настолько возмущена несправедливыми обвинениями, что не пожелала идти ни на какие личные контакты, а на черновике ответа надписала: "письмо и стихи Гаген-Торн, обвиняющие меня в том, что "я не отобразила" в "Дневных звёздах" события (1937–1939 годов)". Тем не менее на письмо все-таки ответила.

Уважаемая Нина Ивановна! Говоря Вашими же словами, "гнев и горе охватило меня", когда я читала Ваше письмо. Почему Вы и подобные Вам читатели – считаете, что, во-первых, писатель – не человек, а во-вторых, что ему все дается попросту, вот написал – захотел – напечатал. Не все так просто, уважаемая Н.И., и особенно непросто было в эти годы ежовско-сталинского режима, духовного террора, который писатели испытали – смею утверждать – сильнее и страшнее, чем Вы.

Как Вы смеете говорить мне о том, что я только крадучись, только намеком бормочу о потрясениях 37–38 гг.?

Вы знаете, каких усилий стоило мне и редакции отстоять даже эти слова? Быть может, в дальнейшем будет легче, – но тогда… Вы попрекаете меня тем, что я пишу, как "отходила" моя бабушка, а Вы видели, как умирали русские коммунисты в 1937 году, а я не только видела, я сама в это время, о котором "бормочу", в не лучших условиях умирала, потеряла ребенка – и навеки потеряла возможность быть матерью. Действительно, – Вы правильно говорите, зачем мне рассказывать Вам. Мне незачем ничего рассказывать, – я все испытала, – вместе с народом и Партией… И не надо отсылать меня к письму Хрущева (видимо, к докладу на XX съезде). Доклад этот я отлично знаю. Повторяю, – по собственной жизни и душе, я знаю больше этого доклада. И это что я ношу в себе, – судьбы моих товарищей, понятных мне до самого дна, – жжет меня не меньше, а больше Вас таких же, как и множество моих товарищей писателей.

Мы хотим это высказать и рассказать, и делаем для этого все, что можем. Делаю для этого и я, что могу, в частности, значительная часть "Дневных звёзд" будет посвящена этому. Только я не буду писать о "погибших душах" – я пишу о победивших душах, – имея в виду и тех, кого уж не вернуть. Простите – в страшнейшие дни не чувствовала себя собакой, воюющей перед "песьим богом" и молящей его о солнце, – и даже не завидовала ей. А теперь – тем более. Думаю, что XXII съезд партии во многом облегчит нам задачу – рассказать об одном из самих трагических периодов нашей жизни. И Вашему доброму совету – "забыть о Главной книге" – я не последую. Я и не такое в то время слышала, и ничего, выстояла. Кстати, что Вы так непоследовательны? То – "забудьте писать" – то – "я не требую мученичества за правду". А я, например, требую. И от других, и от себя.

Жертвы террора, видевшие дневные звезды из "колымского колодца", требовали от Ольги ответа за всё, что произошло со страной, – потому что она сама и в стихах, и в прозе писала, что говорит от лица поколения. Поколения, которое принимало советскую власть и в то же время жестоко страдало от нее. Но раз она страдала вместе со всеми, означало ли это, что жертвы репрессий не могли предъявлять ей, – тоже жертве, – подобные упреки?

Эти вопросы усиливали ее внутренний надлом, который, несмотря на атмосферу оттепели, становился все глубже. Вопросы к себе и другим множились, но оставались без ответа. Казалось бы, реабилитация репрессированных должна была повлечь за собой поиск и наказание виновных, тех, кто пытал, доносил, тем более что многие из них были хорошо известны и продолжали работать рядом. Но время шло, и надежды на воздаяние становились все более призрачны. А попытки восстановить справедливость не имели последствий.