Юрий Лужков - Москва и жизнь

Мы успели тогда перестроиться. Это не стало результатом какого-то сверхъестественного предвидения. Когда я доказывал в ЦК партии, что вскоре никто из москвичей не пойдет на базы, то, конечно, не мог себе представить, что не будет и самого ЦК.

Но смутное предощущение, как бы предчувствие, что, если дашь себе поблажку, все скоро просто погибнет, — было.

А только к нему и должен прислушиваться руководитель.

Только тогда он руководитель, хочу сказать.

Разве расскажешь среди овощной грязи и мусора о тех душевных муках, любви и горе, какие переполняют у постели больной жены, без которой жизни себе не представляешь, и готов послать все на свете, лишь бы каждую свободную секунду быть рядом с ней, потому что любая может оказаться последней. Это не укладывается в жанр «записок хозяйственника». Но в жизни все случается одновременно — и тупость начальства, и удары судьбы.

Мы поженились еще в институте, и, как обычно в студенческих семьях, в доме царили хорошие, ровные отношения. Единственное, чего Марина во мне не любила — «эту чертову работу». Она хотела, чтобы муж бывал чаще дома, чтобы занимался, наконец, хотя бы младшим сыном (старший уже оканчивал военную академию), чтобы мы ходили в гости, в театр, путешествовали. Она хотела всего, чего хочет человек, предчувствующий, что проживет недолго. Я, конечно, не понимал.

И вот в моей семье разразилась трагедия. В начале 1988 года после одного странного случая врачи провели обследование, пригласили меня в кабинет: «Не проживет более года. Рак печени».

Я решил ей не говорить. Лишь летом, вернувшись однажды с работы, увидел на столе книжку «Раковые заболевания». Всегда буду помнить чудовищную обложку с красным, черным и белым. Ничего ужаснее этой обложки представить себе нельзя.

— Знаешь, я тут прочла… Про свою болезнь… Ты все знал. Почему не сказал правду?

— Не мог. Хотел, чтобы как можно дольше горе к тебе не приходило.

То был тяжелейший разговор.

Мы решили обойтись без больницы. Дома организовали круглосуточный медицинский пост. Сиделки, врачи, экстрасенсы, кого я только не привозил.

Не отходил от постели и Сашка, наш младший. Ему было тогда шестнадцать. Обычно замкнутый, немногословный, он меня просто потряс своим отношением к матери.

Видеть, как она мучилась, было страшно. Это не тихая смерть, не увядание, не достойный человека переход в иной мир. Это страдания, какие мог придумать лишь сам сатана…

Но прерываюсь, простите.

Это трудно вспоминать и не дай бог пережить.

Город, словно ребенок, нуждается в постоянной заботе. Кто-то должен регулярно завозить хлеб в его булочные, прогревать батареи в домах, чистить дороги. И так без конца — город потребляет пищу, услуги, энергию. Но стоит хоть ненадолго прервать это налаженное поступление благ цивилизации, и он как бы капризничает, не хочет вникать в ваши трудности, не выслушивает объяснений. Он легок на панику, фантомные страхи, истерику. Не подоспеешь вовремя — и вместо разумных жителей, с которыми можно решать проблему, встречаешь толпу с ее невменяемой агрессивностью. Еще миг, и с таким трудом налаженный ритм городской жизни рушится как карточный домик.

Поэтому если уж взялся работать в структуре муниципальной власти, то будь любезен, вкалывай. Не ленясь и не уставая, и главное, так, чтобы люди это видели. Только тогда тебе простят и ошибки, и недостатки.

Весной 1990-го, в самый пик развала, разлада, когда в Москву со всех сторон съезжались «десанты» за продовольствием, — когда город, рассчитанный на 10 миллионов, кормил фактически пятьдесят, — в этот момент лишь тот, кто непосредственно «затыкал все дыры», мог рассказать, чего это стоило.

Именно в это время в Моссовете появились новые депутаты. Для меня мало что менялось: я точно решил, что уйду, потому что не имел никакого желания заискивать перед новой властью. Как всегда в таких случаях, она делала во всем виноватой старую. Появилась даже теория, что причина всех бед — «чиновники»: стоит, мол, их убрать, как сразу наступит рай, благоденствие и порядок. На нас возлагали ответственность за те самые пороки системы, которые только благодаря невероятной хозяйственной изворотливости и опыту удавалось нейтрализовать.

Я был настолько взбешен этой позицией, что даже не стал выдвигать свою кандидатуру в новый Моссовет. Пусть сами покажут, на что способны. Посмотрим, смогут ли без старых опытных кадров управлять таким супергородом, как Москва.

Сайкин, напротив, не сразу понял масштабы конфронтации. Он баллотировался на выборах и прошел в Моссовет. Вскоре ему дали понять, что никогда не простят некоторых прошлых решений (в первую очередь о передаче партийных зданий в собственность райкомов КПСС). Тогда он собрал президиум и объявил, что уходит в отпуск и исполняющим обязанности председателя на переходный период оставляет меня. Делать нечего: ктo-то же должен заниматься не только политикой, но и хозяйством.

Между тем Мраморный зал Моссовета, заполнившийся избранными депутатами, представлял собой совершенно необычное зрелище. Бородатые, без галстуков (чего Моссовет не видел лет пятьдесят), либо, наоборот, благоухающие французскими духами, они поражали свежестью суждений и резкостью анализа, непримиримостью оценок. Никакой прежней пассивной консолидации, исполнительности, дисциплины. Это появилась активная, динамичная, злая публика, разоблачавшая идиотизм старой системы, обещавшая все быстро наладить — толково, грамотно, активно. Она производила неизгладимое впечатление. Я наблюдал за тем оживлением, рабочим порывом, который формировал энергетику зала, и хотя не завидовал, но все же находился под впечатлением. Казалось, пришла действительно мощная команда, которая займется городом и будет решать все вопросы во имя москвичей, а не чьих-то выгод или амбиций.

Одного только не понимал, прислушиваясь к их речам и репликам: а какими, собственно, управленческими потенциями обладает новая власть, чтобы справиться с доставшимся ей незавидным наследством? Одно дело — перестраивать экономические принципы, когда вам достается хозяйство типа, допустим, шведского, где все налажено и можно играть льготами и налогами в социализм или капитализм. И совсем другое — подхватывать управление, когда все в развале: ломаются основы договорной дисциплины, рушатся связи, растут разбой и коррупция… Единственное, что утешало при мысли обо всем этом, — что решать подобные проблемы придется уже не мне.

Все планы (в который раз) нарушил Борис Ельцин. Он позвонил прямо в машину: «Это Ельцин. Бросайте все и приезжайте. Да, на Арбат. Прямо сейчас. Надо поговорить». Ельцина, вопреки Михаилу Горбачеву, избрали Председателем Верховного Совета РСФСР. Так образовалось, как в феврале 1917 года, двоевластие, ничего хорошего не сулящее. С одной стороны, Верховный Совет РСФСР во главе с Ельциным, рвавшимся к власти. С другой стороны, Верховный Совет СССР во главе с Горбачевым, стремительно терявший эту власть.