Ирина Эренбург - Гала и Элюар. Счастливый соперник Сальвадора Дали

Гала была весела, как никогда. Ей нравилось быть центром внимания. В ее посветлевших глазах горел огонек, влажные губы улыбались, а кожа сияла, как будто подсвеченная изнутри. Поль и Макс осыпали ее комплиментами, а она со смехом отвечала им.

— У меня возникла идея, — вдруг воскликнул Макс. — Мне хочется сделать скульптуру из шоколада. В качестве модели я возьму Гала. Как только скульптура будет закончена, мы соберем всю нашу банду, и каждому достанется по кусочку. Как ты на это смотришь, Гала?

Она улыбнулась и покачала головой. Макс сиял, как мальчишка, задумавший шалость.

— Чур, мои будут грудки, — сказал Поль и обнял ее. — И еще губки. И щечки. И шейка, — приговаривал он и целовал, целовал, целовал. А она все смеялась и смеялась.

— А мне достался вот этот шикарный окорочок. — Макс сделал вид, что хочет укусить ее за ногу. Она оттолкнула его, он упал на спину и задрыгал ногами и руками, как жук, который пытается перевернуться. Поль подал ему руку, и Макс, ухватившись, потянул его за собой. Поль свалился прямо на него. Макс тут же сделал резкое движение, и Поль оказался под ним.

— Ах, ты так отвечаешь на заботу… Ты жизнью поплатишься, коварный! — Поль попытался вывернуться из-под него, но Макс еще крепче прижал его лопатки к земле. — Гала, SOS, спасай своего единственного мужа! — закричал Поль. — Меня хотят обратить в рабство.

— Иду на помощь.

Зайдя за спину Макса, Гала ухватилась за его плечи, пытаясь опрокинуть его. Но тот, обернувшись, схватил ее за талию и повалил.

И вот они все втроем лежали на земле и хохотали.

Первой встала Гала. Макс смотрел на нее снизу вверх и качал головой.

— Хороша! Очень, очень хороша!

Поль подкатился к нему и с видом простака стал рассматривать ее.

— Ты находишь? — спросил он таким серьезным тоном, что они оба тут же рассмеялись.

— Несомненно. Грандиозная женщина. Я бы такую… — Макс не договорил.

Они посмотрели друг другу в лицо, и оба одновременно отвели глаза, испугавшись возможности проникнуть в мысли друг друга.

— Эй, мальчишки, как вы насчет того, чтоб перекусить? У нас остался холодный цыпленок и сыр.

— Мне не хочется. А ты как, Макс?

— А я снова голоден, — ответил он, тут же вскочил с места и уже открывал корзину. — Поль, давай сюда. Есть еще помидоры и вина на донышке.

Все снова уселись на одеяле.

— Здорово у нас тут, правда? — сказал Макс, с благодушным видом оглядываясь вокруг. — О таком времяпрепровождении я и не мечтал. Солнце не жарит, цыпленок, воздух хоть ложкой черпай. Что еще для счастья надо?

— Ты про меня не забыл? — с ехидцей напомнил Поль.

— Ты и Гала — так естественно. Как странно, если хорошо — кажется, что так и должно быть, и не замечаешь самого нужного. — Он сидел на коленях, в правой руке он держал помидор, левой потянулся к накрытой салфеткой тарелке. На секунду его рука застыла. Он пошевелил пальцами и только потом взял хлеб. — Вот рука, — продолжил он. — Она у меня есть, и я о ней совершенно не думаю. А если б мне ее оторвало… А если бы две…

— Пришлось бы рисовать ногами, — вставил Поль.

— Да хоть причинным местом, — тут же отозвался Макс и надкусил помидор так, что сок брызнул прямо ему в лицо. Он вытерся салфеткой и продолжил, как ни в чем не бывало. — Кстати, интересная идейка. А, Поль, как ты думаешь? Стоит ли мое мужское достоинство использовать не по прямому назначению?

— Может, все же чем-нибудь менее ценным рисковать? Кисть можно новую купить, а вот твоего мальчика… Думаю, даже Джоконда не стоит таких рисков, — ответил Поль, лениво покусывая травинку.

— Интересно, а будут ли почитать Леонардо лет через сто? — задумчиво произнесла Гала. Она лежала на спине, наблюдая за плывущими в небе облаками. — Думаю, что и Леонардо да Винчи, и Рафаэль, и Достоевский останутся, как точка отсчета, как некая мера. Нужно же иметь постоянную величину, как, допустим, теорема Пифагора, закон Ньютона…

Она перевернулась на живот и, приподнявшись на руках, взяла кусочек сыра. Макс отщипнул от жареной курицы и поднес кусок к носу.

— Цыпленок не сдох? — Недолго думая, он кинул кусок белого мяса в рот и задвигал челюстями. — Нормально, ешьте, — сказал он, отламывая себе бедрышко с румяной корочкой. — Вот что я думаю, — продолжал он, жуя. — Рафаэля и Пифагора, мне кажется, тоже со временем задвинут на задворки. Двадцатый век с его мировой бойней показал, что ничего в этом мире нет ценного, кроме личной свободы. Коллектив, семья, нация — палачи. Ради чертовой национальной идеи нас с Полем загнали в окопы. Гала, ты знаешь, что в семнадцатом году и я, и Поль встретились на реке Сом? Мы были на разных берегах и друг друга чуть не перестреляли.

— Не говори так! — возмутился Поль и отбросил травинку в сторону.

— Молчу…

— Нет, ты скажи, что для тебя свобода? — вступила Гала после непродолжительной паузы. Она уже сидела, поджав под себя ноги, и пристально смотрела прямо Максу в лицо. — Мы не можем быть абсолютно свободными, ведь любовь, согласись, сама по себе уже и есть добровольное закрепощение. Я люблю, значит, я уже отдала себя во власть человека, который мне дорог, как никто и ничто другое.

— Разве мы не свободны вести себя по отношению друг к другу как угодно? Любовь — не кандалы и не цепи. Вот, допустим, мы живем на необитаемом острове. И как будто нам долго предстоит жить на этом острове. Потому что на самом деле любой художник, если он творит, он Робинзон, он добровольно отделяет себя от остального мира. Отделенность — обязательное условие для творчества. Я буду поступать согласно моему желанию. А желание — не подчиняется воле. Единственное, что меня беспокоит — если исчезает это самое желание. Если я устал… Или у меня плохое настроение… Или у меня болит живот… Или если мне кто-то делает добро и ничего не просит взамен.

— Я ничего не прошу у тебя, — сказал Поль и положил ему руку на плечо. — Поверь, если я что-то хочу тебе дать, так потому, что мне самому этого хочется. — Он протянул ему стакан, на дне которого плескалось вино. Продолжая глядеть в его глаза, Макс взял из его руки стакан, одним глотком осушил. — Мне приятно видеть, с каким удовольствием ты пьешь, ешь, говоришь. Мне приятно, когда я тебе доставляю удовольствие. Подчеркну, мне, мне самому радостно видеть, когда радуешься ты. Может, для меня видеть твое счастье — равнозначно тому, чтобы самому быть счастливым. Мне хочется делать для тебя разные вещи…

— Винцо-то было так себе, — Макс хохотнул. Ему было не по себе от яркого пронзительного взгляда Поля.

— Мы купим другую бутылку. Ты сам выберешь вино себе по вкусу, — сказал он так, будто за простой фразой стояло что-то более значительное.

— Рислинг надо пить очень холодным. Просто бутылка нагрелась, — подала голос Гала. — Макс, доешь сыр? А то он уже оплавился на солнце.