Винсент Ван Гог - Письма к друзьям

Я бы написал тебе раньше, дружище, но у меня уйма забот. Я отправил первую партию моих этюдов брату – это раз. Прихворнул – это два. И третье – я снял дом (четыре комнаты), окрашенный снаружи в желтый цвет, а внутри выбеленный известкой; стоит он на самом солнцепеке.

И вдобавок ко всему – новые этюды. К вечеру же я слишком тупею, чтобы писать. Поэтому мой ответ и запоздал.

Слушай, в сонете о женщинах бульваров есть кое-что стоящее, но не все – конец банален. «Возвышенная женщина…» – не понимаю, что ты хочешь этим сказать; тебе, вероятно, это и самому неясно.

И затем:

Такая подробность не характерна: женщина нашего бульвара (маленького) принимает пять или шесть клиентов в день, а вечером, в поздний час, за ней приходит почтенное плотоядное животное, ее «кот», и провожает ее, но не спит с ней (разве что редко). Поэтому, изнуренная и усталая, она обычно ложится одна и засыпает мертвым сном.

Впрочем, если переделать две-три строчки, стихи получатся.

Что ты пишешь теперь? Я сделал небольшой натюрморт – синий эмалированный кофейник, ярко-синяя чашка с блюдцем, молочник в светло-голубую с белым клетку, чашка с оранжевым и синим рисунком на белом фоне, синий майоликовый кувшин с цветами и листьями в зеленых, коричневых и розовых тонах. Все это на синей скатерти и желтом фоне; рядом с посудой лежат два апельсина и три лимона. Это вариации синих тонов, оживленных целой серией желтых, доходящих до оранжевого. Есть у меня еще один натюрморт – лимоны в корзине на желтом фоне.

Затем вид Арля. Город показан только несколькими красными крышами и башней, остальное прячется в зелени фиговых деревьев; все это в глубине, а сверху узенькая полоска синего неба. Город окружен бескрайними лугами, усеянными бесчисленными лютиками, – настоящее желтое море. На первом плане эти луга перерезаны канавой, заросшей лиловыми ирисами. Пока я писал, траву скосили, и вместо задуманной мной картины получился только этюд, но что за мотив, а! Желтое море с грядой лиловых ирисов и в глубине кокетливый городок с хорошенькими женщинами!

Не жди ты моего ответа с таким нетерпением, я сделал бы для тебя набросок. Успехов тебе и счастья. Жму руку. Сегодня к вечеру я совершенно изнемог. На днях, когда немного отдохну, напишу снова.

P. S. Портрет женщины в предпоследнем письме очень хорош.

Мой адрес: Арль, площадь Ламартина, 2. [Б 5]

[Арль, вторая половина июня 1888]

Все больше и больше я убеждаюсь в том, что одному изолированному индивидууму не под силу создать картины, которые должны быть написаны для того, чтобы современная живопись стала всецело сама собой и поднялась до высот, равных священным вершинам, достигнутым греческими скульпторами, немецкими музыкантами и французскими романистами. Эти картины, видимо, будут созданы группами людей, которые сплотятся для претворения в жизнь общей идеи.

Один отлично управляется с красками, но ему недостает идей. У другого – обилие новых, волнующих и прекрасных замыслов, но он не умеет выразить их достаточно звучно из-за робости своей скудной палитры.

Это дает все основания сожалеть об отсутствии корпоративного духа у художников, которые критикуют и травят друг друга, хотя, к счастью, и не доходят до взаимоистребления. Ты назовешь это рассуждение банальным. Пусть так! Однако суть его – возможность нового Возрождения, а это отнюдь не банальность.

Один технический вопрос, на который прошу тебя ответить в следующем письме. Как ты посмотришь на то, что я собираюсь класть на палитру и употреблять черную и белую краски такими, как они есть, в том виде, в каком их нам продает торговец?

Предположим, – заметь, я говорю об упрощении цвета в духе японцев, – предположим, я вижу в зеленом парке с розовыми дорожками одетого в черное господина, ну, скажем, какого-нибудь мирового судью (арабский еврей в «Тартарене» Доде называет этого почтенного чиновника «мировым зудой»), читающего «l’Intransigeant». Небо над ним и парком – чистый кобальт. Почему бы не написать этого «мирового зуду» простой черной слоновой костью, а «l’Intransigeant» простыми чистыми белилами? Отказываются же японцы от рефлексов, кладя плоские пятна одно близ другого и передавая движение или формы характерными штрихами.

Возьмем пример из другой категории понятий: когда компонуется колористический мотив, изображающий, скажем, желтое вечернее небо, то свежая и яркая белизна стены на фоне неба вполне может быть передана чистыми белилами, смягченными нейтральным тоном, поскольку само небо окрашивает эту белизну нежным лиловым тоном. Точно так же в бесхитростном пейзаже, который имеет целью представить нам хижину, целиком (вместе с крышей) выбеленную известью и стоящую, разумеется, на оранжевой земле (потому что небо юга и синее Средиземное море тем интенсивнее усиливают оранжевый цвет, чем насыщеннее по тону синяя гамма); черная нота двери, окон и маленького креста на коньке крыши одновременно создает контраст белого и черного, столь же приятный для глаза, как контраст синего и оранжевого. Возьмем более занимательный пример и представим себе женщину в черно-белом клетчатом платье на фоне того же бесхитростного пейзажа с синим небом и оранжевой землей. Это будет, я думаю, довольно забавно. Кстати, в Арле многие носят платья в белую с черным клетку.

Допустим, что черное и белое также являются цветом, потому что во многих случаях их можно рассматривать как цвет; тогда их одновременный контраст может быть так же разителен, как, например, контраст зеленого и красного. Кстати, к нему прибегают и японцы. Несколькими штрихами пера они превосходно передают матово-бледный цвет лица молодой девушки и броский контраст черных волос и белой бумаги. Об их кустах черного терновника, усеянных, словно тысячами звезд, белыми цветами, я уж не говорю!

Наконец-то я увидел Средиземное море, которое ты, наверно, пересечешь раньше меня. Я провел неделю в Сент-Мари. Там есть девушки, наводящие на мысль о Чимабуэ и Джотто, – тонкие, стройные, чуть печальные и загадочные. На берегу, совершенно плоском и песчаном, – маленькие лодки, зеленые, красные, синие, очаровательные по форме и цвету, совсем как цветы. В них умещается только один человек. Они почти не выходят в открытое море, а плавают вдоль берега, когда нет ветра, и причаливают, едва он подует.