Винсент Ван Гог - Письма к друзьям

Бернар пишет, что он, Море, Лаваль и еще кто-то собираются меняться со мною. Я в принципе горячий сторонник обмена работами между живописцами, поскольку убедился, что такой обмен играл большую роль в жизни японских художников. Поэтому я пришлю Вам на днях все достаточно просохшие вещи, которыми располагаю, с тем чтобы Вы могли выбрать первым. Но я никогда не соглашусь на подобный обмен, если он лишит Вас таких значительных работ, как Ваш автопортрет, который, право, слишком хорош. Нет, я не решусь отнять его у Вас, так как мой брат охотно возьмет его в уплату за весь первый месяц. [Б 19-а]

Дорогой Гоген,

Благодарю за письмо и в особенности за обещание быть здесь уже к двадцатому. Разумеется, при обстоятельствах, о которых Вы упоминаете, поездка по железной дороге не будет для Вас увеселительной прогулкой; поэтому Вы поступаете очень разумно, откладывая переезд до того дня, когда вам удастся совершить его без особых неудобств. Но если откинуть в сторону это соображение, я почти завидую Вам: по дороге Вы на протяжении многих-многих лье увидите разные края во всем великолепии осени.

У меня еще живо в памяти то волнение, в которое меня поверг прошлой зимой переезд из Парижа в Арль. Как я ждал, когда же наконец передо мной откроется нечто похожее на Японию! Ну да это все ребячество.

Знаете, на днях, когда я писал Вам, у меня от усталости что-то сделалось с глазами. Но теперь, отдохнув два с половиной дня, я опять принялся за работу, хоть и не рискую еще писать под открытым небом. Для моей декорации я сделал новое полотно размером в 30* – мою известную уже Вам спальню с мебелью из некрашеного дерева. Мне было бесконечно приятно писать этот интерьер, выполненный без всяких ухищрений, с простотой à la Сёра, плоскими и грубыми, пастозными мазками: бледно-лиловые стены, блеклый, приглушенно красный пол, кресла и кровать – желтый хром, подушки и простыня – очень бледный лимонно-желтый, одеяло – кроваво-красное, умывальник – оранжевый, таз – голубой, окно – зеленое. Как видите, с помощью всех этих очень разных тонов я пытался передать чувство абсолютного покоя. В картине только одна нотка белого – ее создает зеркало в черной раме. (Мне просто захотелось ввести четвертую пару дополнительных цветов.)

Словом, посмотрите вместе с другими эту вещь, и мы еще поговорим о ней: я ведь иногда сам не понимаю, что у меня получается, – работаю как во сне.

Здесь становится холодно, особенно в дни мистраля.

Я распорядился провести в мастерскую газ, чтобы зимой у нас было светло.

В Арле Вам, может быть, и не понравится, если Вы приедете сюда, когда дует мистраль. Но наберитесь терпения – поэзию здешнего пейзажа постигаешь не сразу.

Дом Вам на первых порах вряд ли, конечно, покажется уютным, но мало-помалу мы его таким сделаем. Расходов куча! Поэтому сразу со всем не справиться. Но я уверен: стоит Вам приехать сюда, и Вы, как я, в перерывах, когда не дует мистраль, начнете неистово писать осенние пейзажи. Вот тогда Вы поймете, почему я так настаиваю, чтобы Вы приехали именно сейчас, когда стоит такая хорошая погода.

Итак, до встречи.

[Б 19-а]

[1 января 1889]

Дорогой друг Гоген,

Только что вышел из лечебницы и пользуюсь случаем, чтобы написать Вам несколько слов, продиктованных самой искренней и глубокой дружбой.

В лечебнице я постоянно думал о Вас – даже когда у меня был жар и я чувствовал довольно большую слабость.

Скажите, мой друг, так ли необходимо было Тео приезжать сюда?

Во всяком случае, рассейте, пожалуйста, все его опасения и не сомневайтесь сами, что в этом лучшем из миров все всегда устраивается к лучшему.

Прошу Вас, передайте мои наилучшие пожелания милому Шуффенекеру и повремените ругать наш бедный желтый домишко, прежде чем мы оба не обдумаем все как следует; кланяйтесь также всем художникам, которых я знавал в Париже…

Рулен был исключительно добр ко мне: это он набрался смелости и выволок меня из лечебницы, когда остальные еще не были уверены в моем выздоровлении. [566, оборот]

Дружище Гоген,

Благодарю за новое Ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего возвращения на север я каждый день думаю о Вас. В Париже я пробыл всего три дня: парижская сутолока и т. д. так плохо влияют на мою голову, что я счел за благо удрать в деревню. Это и помешало мне немедленно присоединиться к Вам. Бесконечно рад, что Вам нравится портрет арлезианки, сделанный точно по Вашему рисунку.

Я старательно и уважительно пытался соблюсти верность ему, взяв на себя, однако, смелость с помощью красок интерпретировать сюжет на свой лад, но, конечно, в том же трезвом духе и стиле, в каком выполнен названный выше рисунок.

Портрет представляет собой, так сказать, обобщенный тип арлезианской женщины; такие обобщения – явление довольно редкое. Прошу Вас рассматривать мою картину как нашу совместную работу и плод нашего многомесячного сотрудничества в Арле.

Мне эта картина стоила еще одного месяца болезни, но я, по крайней мере, знаю теперь, что она – произведение, которое будет понято Вами, мною и некоторыми другими так, как мы хотим, чтобы оно было понято. Мой здешний друг доктор Гаше после некоторых колебаний принял его и сказал: «Как трудно быть простым!» Так вот, я еще раз подчеркну значение этой вещи, сделав с нее офорт, и на этом баста! Пусть кто хочет, тот ее и берет.

Обратили ли Вы в Арле внимание на оливы? Я недавно написал портрет д-ра Гаше с печальным выражением лица, столь характерным для нашего времени. Все это, если хотите, напоминает то, что Вы сказали о Вашем «Христе в Гефсиманском саду»: «Картине не суждено быть понятой». Словом, как отлично подметил мой брат, в портрете я иду по Вашим стопам.

Я привез с собой из Сен-Реми последний мой тамошний набросок «Кипарис со звездою»: ночное небо с тусклой луной, точнее, с тонким полумесяцем, еле выглядывающим из густой, отбрасываемой землей тени, и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в ультрамариновом небе, где плывут облака. Внизу – дорога, окаймленная высокими желтыми камышами, позади которых виднеются низкие голубые Малые Альпы, старый постоялый двор с оранжевыми освещенными окнами и очень высокий, прямой, мрачный кипарис.

На дороге двое запоздалых прохожих и желтая повозка, в которую впряжена белая лошадь. Картина в целом очень романтична, и в ней чувствуется Прованс. Я, вероятно, сделаю офорты как с нее, так и с других пейзажей и сюжетов, представляющих собой воспоминания о Провансе, и буду счастлив подарить Вам один из них, как резюме того, что я изучал и чего добивался. Мой брат пишет, что Лозе – тот, что издал литографии с работ Монтичелли, тоже одобрил мой портрет арлезианки. Вы понимаете, что, попав в Париж, я немного растерялся и не успел посмотреть Ваши картины. Но я надеюсь еще на несколько дней вернуться туда. Был очень рад узнать из Вашего письма, что Вы опять уехали в Бретань вместе с де Хааном. Если Вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с Вами месяц и написать несколько марин, но главным образом чтобы снова повидать Вас и познакомиться с де Хааном. А затем мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно, создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге.