Терентий Новак - Пароль знают немногие

...Шкурко сообщил, что начались аресты проживавших в городе советских военнопленных. Причем дело обернулось гораздо хуже, чем мы предполагали: арестованных направляли не в лагерь, а в тюрьму и после допросов, как правило, расстреливали. Хотя многим бывшим бойцам и командирам Красной Армии уже удалось к тому времени переправиться с помощью подпольщиков к партизанам, однако немало их оставалось еще и в городе.

Вместе с Федором Шкурко мы принялись составлять листовку-обращение к военнопленным с призывом как можно быстрее уходить из города в окружающие леса, браться за оружие. В это время на квартиру-явку Татьяны Крыловой, где я жил уже вторые сутки, пришла Мария Жарская. Кинув на стол туго набитый черный портфель, она бессильно опустилась на стул и сдавленным голосом объявила:

— Ивана Ивановича... схватили гестаповцы...

— Что?! — Пораженные услышанным, мы со Шкурко одновременно бросились к Жарской. — Где? Когда схватили?..

— Час назад... На фабрике валенок...

— Как он туда попал? Зачем? Что там делал?! — закричал я, теряя самообладание.

Жарская, словно чувствуя себя в чем-то виноватой, с тревогой посмотрела на меня, подошла к столу, взяла портфель.

— Все из-за этих проклятых денег... Из-за них, — негромко сказала она. — Сгорели бы они вместе с фабрикой...

Луць появился в конторе фабрики неожиданно. Сел за стол, попросил свою помощницу Агнессу позвать в бухгалтерию Жарскую. Агнесса вышла. Несколько минут спустя появилась Жарская. Иван Иванович вытащил из-под тумбочки стола портфель, передал Марии, сказал, чтобы она быстро отнесла его в проходную к сторожу Михалу, а после работы забрала с собой.

В коридоре Жарская встретила направлявшихся в бухгалтерию двух мужчин в замасленных фуфайках. Мария узнала их — они работали в соседнем доме, где изготовляли мармелад, не раз заходили на фабрику и раньше. Ничего необычного в этом не было. Жарская спокойно пошла к проходной...

А дальше, как потом удалось установить, произошло следующее. Двое в замасленных фуфайках, постучавшись в дверь, вошли в бухгалтерию. Луць сидел за столом, объясняя что-то своей помощнице Агнессе, которая только что положила на стол «бухгалтеру» накопившиеся за время его отсутствия бумаги.

— Пан бухгалтер, — обратился к Ивану Ивановичу один из вошедших. — Говорят, вы теперь тут самое главное начальство. Мы ваши соседи. Если можно, одолжите литров десять машинного масла. У нас все вышло, а достать его сейчас, сами знаете, трудно.

Не успел Иван Иванович ответить, как в комнату вошел еще один посетитель, этакий сельский дядька, какие часто приезжали на фабрику, чтобы заказать пару-другую валенок из привезенной с собой шерсти.

— Насчет масла спросите у механика, — сказал Луць вплотную подступившим к нему «соседям» в замасленных фуфайках.

Однако его уже не слушали. Один из «мармеладчиков», схватив Ивана Ивановича за плечи, повалил вместе со стулом на пол, другой накинулся на него, стараясь, прижать к полу. «Сельский дядька» с профессиональной ловкостью выхватил из кармана металлические наручники.

Решив, что на пана бухгалтера напали грабители, Агнесса подбежала к двери, стала кричать, звать на помощь... В этот момент на фабричный двор въехала машина с гестаповцами. Переодетые агенты СД выволокли Луця в коридор.

Шеф «гехайме штатсполицай» майор Йоргенс в этот раз учел ошибку, допущенную его головорезами при попытке арестовать директора фабрики. Агенты гестапо из мармеладного цеха долгое время не спускали глаз с соседнего предприятия, терпеливо ожидая Луця. И он, к сожалению, появился.

На что рассчитывал Иван Иванович, идя на фабрику в столь опасное время? Скорее всего, на то, что его неожиданный визит в бухгалтерию займет так мало времени, что гестаповцы ничего не успеют пронюхать.

Иван решил во что бы то ни стало забрать из сейфа деньги, очень нужные в ту пору подпольному Центру. Но разве он не мог передать ключ от сейфа товарищам, продолжавшим работать на фабрике: хотя бы той же Жарской, Талану или другому подпольщику? Нет, не мог. Ключ, как объяснила Жарская, хранился у Агнессы, которая без разрешения «пана бухгалтера» никому бы его не дала.

В этом, кажется, и заключалась разгадка необъяснимого на первый взгляд поступка Ивана Ивановича.

Жарская открыла портфель, высыпала на стол тугие пачки рейхсмарок и оккупационных карбованцев. На самом дне портфеля оказался список гестаповских агентов — один из тех документов, которые мы не решались держать даже в «архиве» Николая Самойлова. Всего три странички, вырванные из ученической тетради, исписанные мелким, каллиграфическим почерком Луця! Они окончательно прояснили мучивший нас вопрос: Иван Иванович хранил этот список в тайнике бухгалтерии, о котором знал только сам, и, естественно, не имел права оставить его там.

Перечитывая список фашистских агентов, я мысленно перенесся в прошлое. Вспомнилась крепость-тюрьма в Люблине. Мрачная камера. Грязный, холодный как лед цементный пол. Окровавленного, избитого Луця охранники только что приволокли с допроса. Он лежит среди камеры на полу, и его губы шепчут: «Без партии, без борьбы цена моей жизни — нуль...» Это было в те дни, когда мы только что узнали о роспуске Коминтерном Польской коммунистической партии и Компартии Западной Украины. Иван Иванович Луць сказал тогда, что никто на свете не может лишить коммунистов веры в торжество марксистско-ленинских идей, непоколебимой убежденности, силы и воли к борьбе.

В мрачные дни фашистской оккупации Иван Иванович Луць был формально беспартийным, но он всегда оставался коммунистом: и тогда, в люблинской тюрьме-крепости, и тогда, когда его схватило фашистское гестапо. Я знал, был уверен: каким бы страшным, нечеловеческим пыткам ни подвергли нацисты моего друга и товарища, он до последнего вздоха останется коммунистом.

Сосед Николая Поцелуева работал слесарем в городском театре. Молодой человек, лет тридцати, он нравился политруку своим веселым нравом, независимостью суждений, а прежде всего тем, что не скрывал своей ненависти к оккупантам. То ли потому, что Игнат знал Николая как бывшего военнопленного, то ли просто грешил несдержанностью на язык, говорил он всегда то, что думал, не заботясь о возможных последствиях. Присматриваясь к Игнату, Поцелуев все больше убеждался: если немного пообтесать слесаря, то можно рассчитывать на его помощь. Одно лишь сдерживало политрука: Игнат любил выпить. Не то чтобы он был отпетым пьянчужкой, но все же выпивал довольно часто.

— Увлекаешься ты, друг, водочкой, — укорял его Николай. — Непонятно мне что-то, на какие доходы, пьешь. Много ли ты в своем театре зарабатываешь? Гроши. А водка, как известно, стоит недешево.