Энгус Уилсон - Мир Чарльза Диккенса

«У меня были веские основания внушить моим детям, что их самое большое богатство — имя их отца, что их отец счел бы себя ничтожным мотом, если бы лично или при их посредничестве стал поддерживать какие-либо отношения с теми, кто предал его в час его единственной великой нужды и тяжкой обиды. Вы очень хорошо знаете, почему (с чувством жестокой душевной боли и горького разочарования) я был вынужден и Вас отнести к этой категории. Мне больше нечего сказать».

Тем не менее его старший сын Чарли через два года женился на дочери Эванса. На свадьбе Диккенс не присутствовал, из чего видно, в какое затруднительное положение поставил его детей семейный разлад.

Издание своих книг Диккенс опять препоручил Чепмену и Холлу, но, что еще важнее, он наотрез отказался редактировать «Домашнее чтение» и, поскольку журнал на три четверти принадлежал ему, настоял на его продаже, сам же купил его и на его основе создал свой собственный журнал «Круглый год». Упрямое нежелание Диккенса принять в расчет отношение читателей к его разрыву с женой проявилось тут очень забавным образом: он признался Форстеру, и совершенно всерьез, что намерен назвать журнал «Гармония домашнего очага» {123} 123 К стр. 269. …Гармония домашнего очага — эти слова Диккенс заимствовал у Шекспира — «Король Генрих IV», ч. III, действие IV, явл. 6. : «Не правда ли, это хорошее название?.. Я в восторге, что удалось откопать его». Под названием «Круглый год» (помощником редактора был тот же Уиллс) журнал пользовался огромным успехом {124} 124 К стр. 269. …пользовался огромным успехом — тираж «Круглого года» достиг 300 000 экземпляров. , его издание прекратилось только в 1895 году, спустя много лет после смерти писателя.

Чтобы с самого начала обеспечить журналу успех, Диккенс снова обратился к публикации романов еженедельными выпусками, хотя и считал это скучным делом. «Повесть о двух городах» сразу пришлась читателям по вкусу; за ней последовал первый бестселлер Уилки Коллинза — «Женщина в белом».

Самый любимый народом роман Диккенса — «Оливер Твист», у средних слоев наибольшую популярность завоевала «Повесть о двух городах». Театралам начала двадцатого века не было дороже спектакля, чем инсценировка этого романа под названием «Другого пути нет» с сэром Дж. М. Харвеем в роли Сиднея Картона {125} 125 К стр. 270. …в роли Сиднея Картона — авторы инсценировки (1890) — Ф. Уиллс и Ф. Лэнгбридж; впервые была поставлена в Лондоне в 1899 году. ; когда пишутся эти строки, она снова появилась на сцене — уже как мьюзикл — и, видимо, займет свое место в старомодных репертуарах любительских трупп. Мне бы очень хотелось — просто чтобы не прослыть литературным снобом — поставить «Повесть» в один ряд с великими книгами писателя, но, к сожалению, сделать этого я не могу. Есть две причины, по которым этот роман занимает в творчестве Диккенса важное место, но ни одна из них не имеет отношения к художественным достоинствам произведения.

Первая особенность книги — необычная трактовка в ней темы искупления и самоотречения. В своем предыдущем романе Диккенс показал, сколь активно пришлось вмешаться в жизнь Артуру Кленнэму; даже Крошка Доррит, это воплощение принципа «блаженны кроткие», чтобы обрести себя, вынуждена побороться за свои права. Только признав возможность счастья, приняв жизнь, смогли герои искать спасение в стороне от общества с его шумной и бесчестной суетой. А в «Повести о двух городах», несмотря на то что формально главное действующее лицо — Чарльз Дарней, подлинный герой — Сидней Картон, пьяница, ленивый адвокат из старого Шропшира, который обретает спасение на гильотине, погибая за счастье других людей {126} 126 К стр. 270. …за счастье других людей — в предисловии к «Повести» Диккенс признается, что идея книги возникла у него, когда он играл роль Ричарда Уордура в пьесе У. Коллинза «Замерзшая пучина». Безответно влюбленный Уордур жертвует собой ради счастья девушки и приговоренного к гильотине соперника. . Тема искупления и самоотречения будет продолжена в романах, которые Диккенсу еще предстоит написать: Пип из «Больших надежд» искупит снобизм отказом от мирских благ; через горнило испытаний пройдет Белла Уилфер из «Нашего общего друга»; праздному, циничному Юджину Рэйберну из того же романа (тоже, кстати, адвокату) придется взглянуть в глаза смерти, очиститься душой и заслужить брак с Лиззи Хэксем.

Мир последних романов Диккенса с его самоотречением, искуплением, воскресением похож на мир поздних произведений Толстого, на «Преступление и наказание» Достоевского, на мир Дмитрия и Ивана Карамазовых. Перед нами мир христианского Нового завета — правда, с прорывами в трансцендентальное. Сидней Картон, который действительно приносит свою жизнь в жертву, должен бы проповедовать самую христианскую идею. В известной степени он ее и проповедует. Когда осужденных везут на казнь, маленькая швея говорит ему: «Если бы не вы, милый незнакомец, разве я была бы так спокойна… могла бы вознестись сердцем к тому, кто положил жизнь свою за нас, чтобы мы верили и надеялись», и, когда голова девушки слетает с плеч под ножом гильотины, а вязальщицы отсчитывают: «Двадцать две», чей-то голос (то ли Сиднея Картона, то ли авторский) декламирует: «Я есмь воскресение и жизнь, — сказал господь, — верующий в меня, если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в меня не умрет вовеки». И эта христианская нота вплетается в основную идею книги, показывающей, как оба социальных режима Франции — старый строй маркизов Эвремондов и новый якобинский строй Дефаржей — попирают личностную этику христианства, ставя над ней свои классовые интересы и абстрактные принципы.

Рассказывая о том, как якобинцы заставляют доктора Манетта дать показания против собственного зятя, aristó et emigré [26] Аристократа и эмигранта (франц.). , Диккенс прямо отмечает, что старая языческая доблесть — жертвовать ближайшим родственником для блага республики — расцвела пышным цветом в раскаленной атмосфере революционной Франции. В таком случае превозносить частные взаимоотношения людей, их любовь (отца к дочери, дочери к отцу, возлюбленных друг к другу) над абстрактными принципами — это христианство, как самопожертвование Картона. И все же, отмечал Джон Гросс, в этом самом христианском на вид романе Диккенс вряд ли христианин. Самопожертвование Картона до такой степени продиктовано простой человеческой любовью, что оно оборачивается другим видом языческой доблести — смерть героя ради любви, а совсем не ради своей страны. В таком контексте Христос не имеет к делу ровно никакого отношения, а ссылки на него могут показаться верующему читателю богохульством. На той же странице, которая посвящена смерти Картона (оттуда же я взял свои цитаты), Картон и маленькая швея вдруг оказываются «детьми Великой Матери». Но важно другое — что защиту от мирового зла роман недвусмысленно предлагает искать в личных отношениях людей; эта идея была уже в «Крошке Доррит» и пройдет через последующие романы Диккенса. А это уже вступает в противоречие с сюжетным замыслом книги, поскольку тут рассказывается повесть о двух городах и о страшном смерче, который пронесся через один из них, через Париж, — о якобинском терроре.