Туула Карьяллайнен - Туве Янссон: работай и люби

В десять вечера Туве ожидала Тапио в мастерской. Он был пунктуален, но ситуация выглядела мрачно, и просветов не ожидалось. По-прежнему работа казалась Туве единственным источником счастья. Чувства молодой женщины были глубоко задеты.

«…Он казался мне чужим… Мне нужно понять, сказала я… Его письма ничего не значили, его заверения в любви просто позволили мне ожидать его ночами… Тапса молчал. Я ничего не понимала. Он заснул, и я чувствовала себя ужасно одинокой. Вдруг я подумала, что должен быть кто-то, кто сможет снова сделать все прекрасным. Люди, которые действительно любят друг друга, могут не просто простить, а еще и забыть. Я разбудила его и пыталась озвучить мысли, крутящиеся у меня в голове, я сказала, что все позабыла. Пускай мы будем счастливы. Не имеет такого уж значения, что он чувствовал ко мне или что натворил, главное, что я любила его очень сильно. Он улыбнулся и обнял меня, а потом снова заснул. Я лежала и пыталась почувствовать, что полна любви. Но покой не приходил, и я чувствовала недовольство собой. Все произошедшее доказало мне снова, что я не хочу выходить замуж. Я припомнила всех мужчин, которые снисходили до меня, ранили меня… всё их лояльное по отношению к самим себе, защищенное, привилегированное общество, их бессилие и безучастность… У меня нет времени восхищаться ими и утешать их, и я не хочу притворяться, будто мои действия — нечто большее, нежели просто кулисы. Мне жаль их. Они мне нравятся — но я не желаю провести свою жизнь, выстраивая декорации, которые все равно оказываются фальшивыми. И я вижу, что произойдет с моей живописью, если я выйду замуж. Потому что во мне, несмотря на все, живет врожденный женский инстинкт утешать, восхищаться, покоряться и отказываться от того, что мне причитается. Либо я стану плохой художницей, либо плохой женой. Если бы я стала хорошей женой, тогда работа мужа была бы для меня важнее собственной, я бы покорилась ему и родила бы ему детей, тех детей, которых бы убили на одной из грядущих войн. У меня нет ни времени, ни желания, ни возможности выходить замуж…»

Автопортрет, 1942

Позже Туве неоднократно возвращалась в своих письмах к событиям, произошедшим во время отпуска. Тапса уже вернулся на фронт, и Туве ощутила депрессию и апатию. Казалось, будто вся радость и желание трудиться и жить исчезли, хотя, с другой стороны, она знала, что все вернется в свое время. Порой она снова принималась писать, занималась делами и встречалась с друзьями. Она заполняла записную книжку пометками о том, что они с Тапсой могли бы делать вместе: например, танцевать ради самого танца, вытанцевать прочь войну и предрассудки, кататься на лыжах, ходить в театр и на выставки. Несмотря на разочарование, она по-прежнему переживала из-за наивности и голубоглазого идеализма Тапсы. Туве не отказалась от него, а надеялась на то, что найдется какой-то другой способ быть с ним: «Просто быть вместе, не нести ответственность за работу, жизнь и мысли другого… Тогда быть друг с другом, наверное, получится». Тем не менее, неоднократно повторенная Тапсой мысль о том, что Туве — некий безбилетный пассажир, «заяц в вагоне жизни», явно мучила ее. Казалось, она поверила в обвинения Тапсы и винила себя в дурном к себе отношении с его стороны. «Но могу ли я говорить о любви, я, для которой собственные дела кажутся самыми важными? Ведь это значит, что любишь недостаточно. Я не плачу ни гроша и не могу ожидать получить что-то в ответ. Одни вещи переплелись с другими, стрелки отсчитывали часы, я заснула, и на рассвете, когда было еще хоть глаз выколи, проснулась от телефонного звонка. И снова какая-то женщина спрашивала Тапсу. Все казалось мне каким-то грязным — и Бог смеялся надо мной еще сильнее… Вечером Тапса позвонил и сказал тихо и мрачно: „Я ошибался, я все-таки отправляюсь на фронт“».

В страхе перед будущим Туве отправилась на вокзал попрощаться и пыталась выглядеть беззаботно, однако это ей не удалось: «Тогда появилась платиновая блондинка… может быть, я ждала чересчур многого от наших отношений?»

Любовь была полна разочарований. Туве сомневалась в своей способности любить и размышляла, может ли искусство и работа заполнить эту пустоту. Пребывая в глубокой депрессии, она сомневалась в такой возможности, но при этом осознанно пыталась сохранить надежду на лучшее и думала, что гениальный художник все же способен питать людей своим искусством, даже если его работы и отдадут людям не все, что могли бы. Все же ей самой творчество давало в жизни многое, и когда-нибудь в будущем, думала она, живопись поможет ей вернуть утраченную радость. Тогда она сможет снова веселиться, как и все, путешествовать и наслаждаться успехом, и когда-нибудь, надеялась Туве, она сможет понять это несчастное время. А сейчас она чувствовала себя только уставшей и одинокой.

Несколько дней спустя Туве написала, что вновь обрела силы. Она сделала выбор, и он окончателен: она станет художником, «и только художником, думаю, мне этого будет достаточно». Тапса вновь стал забрасывать ее письмами так же часто, как и раньше, но вот только Туве больше не писала о мужчине с такими чувствами и такими словами, как когда-то. Жизнь была тяжелой, депрессивной. «Из всех сезонов года ноябрь — самый тяжкий, а это вдобавок еще и военный ноябрь. Но скоро все окрасится в белый, надежда еще живет».

Она несколько раз встречала «светловолосую охрипшую подружку» Тапсы, как она ее называла, и та рассказала, что пытается вызволить Тапсу с передовой. «Не знаю, как, но надеюсь, у нее получится». В декабре Туве вновь задумалась над характером их отношений и написала: «Я хотела бы сжечь все мосты и хотя бы раз довериться чувствам, не оставляя полуоткрытой ни одной двери… Сияние исчезло, но я подарю нам что-то взамен — может быть». Сияние было эпицентром жизненной энергии как в любви, отношениях, так и в искусстве. Если сияние гасло, не оставалось ничего сколько-нибудь ценного. Все рушилось и становилось обычным, а этого она меньше всего хотела. «Увы тем беднягам, чье сияние пропало», — писала она Кониковой.

В марте Тапса вновь приехал в отпуск на две недели. Те же проблемы, что и в прошлый раз, снова повторялись в еще худших формах. Туве почти не видела его и ощущала себя обузой. Она ожидала его все вечера напролет. В последний вечер Тапса позвонил ей, пьяный, от своей подружки. Они обсудили их связь обыденно и по-дружески, как это обрисовала Туве: «Я спросила его, не хочет ли он быть свободным от обязательств в отношении меня, и Тапса был тронут и благодарен за это… Странно это все. Всю войну мы поддерживали друг в друге жажду жизни, писали друг другу порой ежедневно и рассказывали о том, какие прекрасные вещи будем делать вместе, как только у нас появится возможность, и он любил меня все семь лет, а теперь, когда он в отпуске, он направляется к хриплой блондинке с Робертинкату и благодарит меня за свободу! Но одно я знаю наверняка: свой долг ему я отдала сполна. Не так ли, Кони?»