Иван Майский - Воспоминания советского посла. Книга 2

Совсем иначе повела себе британская сторона, т.е. конкретно правительство Чемберлена. как показали дальнейшие события, трагедия Чехословакии решительно ничему не научила «кливденскую клику». Генеральная линия правительства Чемберлена ничуть не изменилась. Это правительство по-прежнему делало свою главную ставку на развязывание германо-советской войны и поэтому меньше всего хотело ссориться с Гитлером. Чемберлен (я беру, его здесь и в дальнейшем не только как личность, но и как воплощение большинства консервативной партии) все еще продолжал политику классовой ненависти в отношении СССР [228]и был так ослеплен этой страстью, что не видел, не хотел видеть ту пропасть, которая как раз в это время стала все явственнее разверзаться перед Великобританией. Этим объясняется и его поведение в ходе переговоров 1939 года. Если бы английский премьер действительно заботился о сохранении мира, как он о том неоднократно заявлял, то он с радостью ухватился бы за предложение, которое 18 марта ему сделал Советский Союз. И если бы это случилось, весь ход последующих событий принял бы иное направление. Возможно и даже вероятно, что в таком случае второй мировой войны вообще не было бы . Но Чемберлен, как дятел, продолжал упорно долбить в одну точку (советско-германская война!), и поэтому 18 марта он не только не схватил с радостью руку СССР, а, наоборот, начал тот систематический саботаж всяких попыток честного сотрудничества с Советским правительством, который прошел красной нитью через поведение британской стороны вплоть до самого конца переговоров. Чемберлен был так глубоко уверен в непогрешимости своих политических расчетов и в неизбежности германо-советского столкновения, что даже не заметил, как война подкралась к его собственной стране гораздо раньше, чем к Советскому Союзу. Впрочем, подробнее об этом ниже.

Да, саботаж переговоров о СССР (другого имени для этого не придумашь) {31} начался с 18 марта 1939 г. 19 марта утром я получил из Москвы телеграмму, извещавшую меня о разговорах, происходивших накануне между Сиидсом и Литвиновым. Помня о тенденциозной «субъективности» сэра Эсмонда Овия во время англо-советского конфликта из-за «Метро-Виккерс» (1933 г.), посылавшего в Лондон весьма неточные отчеты о своих разговорах с Литвиновым, я решил на этот раз параллельно с англо-советскими переговорами в Москве информировать Галифакса обо всем, происходящем там, и с моего конца. Так легче было предупредить какую-либо дезинформацию со стороны Сиидса, если бы он вздумал последовать примеру Овия. В интересах справедливости должен, однако, сказать, что за все время тройных переговоров у нас не было оснований подозревать Сиидса в какой-либо недобросовестности.

Итак, получив 19 марта утром сообщение из Москвы о разговорах Сиидса — Литвинова, я сразу же попросил свидания с Галифаксом и повторил ему то, что Литвинов сказал Сиидсу. Галифакс поблагодарил меня за сообщение и тут же заявил, что британское правительство утром 19 марта уже обсуждало советское предложение о немедленном созыве конференции шести держав и пришло к выводу о нецелесообразности такой конференции.

Я спросил, почему?

Ответ Галифакса был очень знаменателен. Британский министр иностранных дел выдвинул два аргумента: во-первых, английское правительство не могло бы сейчас найти достаточно ответственного человека для посылки на такую конференцию; во-вторых, рискованно созывать конференцию, не зная, чем она кончится.

Я с удивлением посмотрел на Галифакса и не скрыл, что эти аргументы кажутся мне крайне неубедительными. В частности, я высказал мнение, что если СССР, Англия и Франция будут единодушны, то конференция не может кончиться неудачно. Галифакс, однако, со мной не соглашался, и я сделал отсюда только единственно логичный вывод: очевидно, он не верит в возможность единодушия между СССР, с одной стороны, Англией и Францией — с другой. Это само по себе уже было симптоматично. В заключение Галифакс сказал, что, вполне сознавая необходимость срочно действовать, британское и французское правительства сейчас обсуждают другую меру, которая может заменить советское предложение. Он, однако, уклонился от более точного ответа на вопрос, какая именно мера имеется в виду [229].

Два дня спустя, 21 марта, это выяснилось. Англичане и французы выдвинули проект немедленного опубликования декларации за подписью четырех держав — Англии, Франции, СССР и Польши. В декларации говорилось, что в случае нового акта агрессии названные державы немедленно устраивают консультацию для обсуждения тех мер, которые необходимо принять.

Советское правительство опять ответило очень быстро: 22 марта Литвинов сообщил Сиидсу, а 23 марта я сообщил Кадогану, что, хотя ССОР находят данную меру недостаточно эффективной, тем не менее он готов подписать предложенную декларацию, как только ее подпишут Франция и Польша. В тот же день, 23 марта, Чемберлен, выступая в парламенте, заявил, что он является противником создания в Европе блоков держав, стоящих в оппозиции друг к другу [230]. Это еще более понизило и без того невысокий удельный вес предлагаемой англичанами и французами декларации четырех держав.

Но даже и политически обескровленной декларации не суждено было родиться: Польша отказалась подписать ее совместно с СССР, а Чемберлен и Даладье не сочли нужным оказать на нее необходимое влияние. Кадоган в разговоре со мной 23 марта объяснял поведение польского правительства его боязнью столь открытой ассоциацией с СССР вызвать гнев со стороны Германии [231]. Допускаю, что этот мотив мог играть известную роль в отказе поляков подписать декларацию, но главное было, конечно, в другом. Главное состояло в той глубокой враждебности, которую тогдашнее польское правительство (пресловутое «правительство полковников») питало к Советскому Союзу. Эта враждебность, как увидим ниже, забила последний гвоздь в гроб тройных переговоров 1939 года.

Таким образом, проект декларации четырех держав провалился. Что теперь оставалось делать «кливденцам»? Больше всего им хотелось бы ничего не делать, но это оказывалось затруднительным. Волна общественного негодования, вызванного в Англии захватом Чехословакии, стояла очень высоко. 22 марта Гитлер оккупировал Мемель, а Муссолини произнес громовую речь в поддержку его акции. Это еще больше подняло антифашистские настроения в стране. Чемберлену приходилось снова прибегать к маневрам, которые способны были бы хоть несколько успокоить разгоряченное общественное мнение. И вот он придумал способ, который явно свидетельствовал об его полной растерянности.

31 марта премьер неожиданно пригласил меня к себе к 12 часам дня. Когда я оказался в его кабинете, он вручил мне листок бумаги, сказав: