Иван Майский - Воспоминания советского посла. Книга 2

Это вытекало из всего характера отношений между англичанами и американцами.

Историческая память народов иногда бывает очень длинна. Мне рассказывали, что французский адмирал Дарлан, сыгравший столь позорную роль в ходе второй мировой войны, всегда был врагом англичан, так как не мог забыть Трафальгара. Эта традиция была вообще сильна во французском флоте. Борьба Соединенных Штатов против Англии за свое освобождение происходила почти 200 лет назад, однако психологические последствия ее сказывались по обе стороны Атлантики и в XX столетии.

В самом деле, как средний англичанин смотрел на Америку в 30-х годах?

Средний англичанин тех дней считал американцев бунтовщиками, которые восстали против старой и мудрой культуры своей родины и потому совершили большое историческое преступление. Конечно, средний англичанин никогда не сказал бы этого прямо, открыто. Наоборот, со свойственным ему юмором он готов был в данной связи подшутить над самим собой и посетовать на своих предков, которые по глупости и слепоте довели американские колонии до восстания. Тем не менее в глубине души, почти подсознательно, средний англичанин чувствовал именно так. И это рождало в нем инстинктивную неприязнь к американцам и отношение к ним сверху вниз. Правда, заокеанским грешникам страшно повезло. Но чем могущественнее делались США, чем явственнее оттесняли они Великобританию на второй план, тем больше раздражения они вызывали, Ибо теперь к чувству неприязни, вызывавшейся психологическими пережитками XVIII в., все больше примешивалась уже вполне современная горечь зависти и уязвленной гордости. Этот сложный психологический переплет скрывался под маской спокойно-юмористического хладнокровия, однако истинные чувства то и дело прорывались в анекдотах, шуточках, эпиграммах по адресу американских «кузенов», которые можно было услышать на каждом шагу. Словом, если мерить мерками старой России, отношение среднего англичанина к американцам в 30-х годах походило на то, какое было, скажем, у Рябушинского или Морозова к разбогатевшему золотопромышленнику из Сибири, которого, конечно, приходится принимать, ибо он ворочает миллионами, но к которому нельзя же относиться как к равному, ибо он носит сапоги бутылками, ругается матерными словами, во хмелю бьет зеркала и лезет и ванну из шампанского.

А как средний американец тех лет смотрел на англичан?

Странно сказать, по обычно… снизу вверх. Он страшно злился за это на самого себя, он всячески старался доказать себе, что он не только не ниже, а, наоборот, выше англичанина. В своем процессе психологического самоутверждения американец часто бывал резок и презрителен в своих отзывах об Англии и англичанах. Американец охотно, почти со сладострастием, говорил о том, что англичане старомодны и безнадежно отстали от века, что преклонение пред традициями сковывает их волю к прогрессу, что английская промышленность технически далеко уступает американской, что британская конституция является коллекцией смешных политических раритетов, что англичане слишком осторожны и трусливы во всех своих действиях, что им не хватает американского размаха и инициативы — словом, что его старая родина выродилась и должна перейти на положение европейского аванпоста мира, говорящего по-английски, естественным центром которого являются Соединенные Штаты Америки.

И все-таки, несмотря на все эти шумные, нередко переходящие в бахвальство словеса, средний американец в глубине души, почти подсознательно, считал англичан существами более высокого порядка, чем он сам. Вы это постоянно чувствовали, а иногда замечали даже невооруженным взглядом. Вспоминаю такой любопытный эпизод.

В 1936 г. в Лондоне происходили переговоры по морским делам между США, Англией и Францией, результатом которых явился договор об известном ограничении морских вооружений. В связи с этой конференцией было много всяких завтраков и обедов с участием представителей дипломатического корпуса. На одном из таких приемов я оказался как-то поблизости от группы американских делегатов на конференции. Колонна скрывала меня от них, и делегаты думали, что их никто не слышит. Они обсуждали между собой перспективы переговоров, которые должны были на другой день открыться. Настроение американцев было неуверенное и тревожное. Один из делегатов — человек в морской форме — в заключение суммировал:

— Помяните мое слово: обведут нас англичане вокруг пальца опять, как в 1922 году [36].

— Почему обведут? — попробовал возразить другой делегат. — Теперь не те времена. Мы сами тоже кое-что понимаем.

— Понимаем! — передразнил первый делегат. — Конечно, понимаем. А вот увидите, что англичане нас перехитрят. Других таких ловкачей в мире поискать.

Никто из американцев больше не откликнулся, но лица у всех были хмуры и унылы.

Вот это полусознание-полуощущение, что англичане опытнее, хитрее, что их культура тоньше, глубже, разнообразнее, что они лучше воспитаны, говорят на правильном английском языке, имеют изысканные манеры, что за ними стоит накопленный многими столетиями политический, экономический, интеллектуальный, бытовой капитал, — вот что лежало в основе того «комплекса неполноценности», который в 30-х годах средний американец испытывал в отношении англичан, хотя и старался всеми силами его перебороть.

Возвращаюсь, однако, к лондонскому дипломатическому корпусу и моему знакомству с ним.

Традиционный дипломатический обычай, кодифицированный Венским конгрессом 1815 г., предусматривает, что после вручения своих верительных грамот, новый посол делает визиты вежливости другим послам, уже ранее аккредитованным при главе данной страны, после чего эти послы наносят ему ответный визит. Напротив, посланники, имеющиеся в данной столице и обычно представлявшие страны второго и третьего ранга, первые делают визит вновь назначенному послу, после чего этот посол уже наносит им ответный визит. Тем самым венский протокол подчеркивал разницу в статусе посла и посланника, которая в наши дни потеряла почти всякую реальность.

Когда я приступил к знакомству с дипломатическим корпусом, я прежде всего поставил себе вопрос: почему я должен считать себя связанным венским протоколом? Почему мне здесь не внести в традиционный ритуал некоторых демократических нововведений, вытекающих из духа нашей эпохи и характера государства, которое я представляю? И я их внес без всяких угрызений совести, заботясь лишь о том, чтобы эти нововведения не создали каких-либо нежелательных осложнений для меня как посла, т. е. в конечном счете для политики Советского Союза.

Я рассуждал так: если в какой либо город приезжает человек, то, желая познакомиться с интересующими его местными жителями, он первый делает им визит, а не ждет, пока они к нему приедут. Это вполне естественно и нормально с точки зрения простых общечеловеческих обычаев. Нет никаких разумных оснований допускать какое-либо исключение для лиц дипломатического звания. Поэтому я посетил сначала всех послов, а затем и всех посланников тех стран, которые поддерживали дипломатические отношения с СССР. Это оказалось очень удачным шагом. Во-первых, я быстро и без задержек познакомился с интересовавшими меня главами миссий, что облегчило установление потребных мне контактов. Во-вторых, я сразу создал около себя атмосферу оживленных толков, притом не враждебного, а скорее благожелательного характера: мое поведение было необычно, но оно многим (особенно посланникам) понравилось. Люди есть люди, посланнику малой державы невольно льстило, когда посол великой державы, да еще такой, как СССР, первый делал ему визит. Реальное соотношение сил между представляемыми нами государствами исключало всякую мысль о возможности чего-либо вроде заискивания с моей стороны; оставалось поэтому лишь единственно возможное объяснение моего поведения, которое тогдашний норвежский посланник в Лондоне Фогт в разговоре с одним журналистом сформулировал так: «Новый большевистский посол не гордец и не делает разницы между представителями великих и малых держав».