Мира Яковенко - Агнесса

Я помню, когда-то видела одну белогвардейскую эмигрантскую газету, а там фотография Литвинова с женой за границей, она вся в бриллиантах. Корреспондент пишет иронически: «Надо ли было делать революцию?» [8] Ошибка: Айви Вальтеровна Литвинова никогда не носила бриллиантов, одевалась очень скромно.

А она, Литвинова, была права. Ей надо было высоко себя держать, чтобы не вызвать насмешек за границей.

И вот прием в особняке Литвинова, и мы с Мирошей приглашены. На мне — вечернее парчовое платье, в талии затянуто, шея, плечи открыты, шлейф. Туфельки с золотым плетением, прическа высоко взбита. Меня одевают дома, затягивают, помогают — Мария Николаевна, еще одна прислужница и мама. Одели и глазам не верят, ахают восхищенно. Мама:

— Ну ты там будешь лучше всех!

А я шлейф приподняла, прошлась, нос кверху. Миронов удивляется, говорит маме:

— Вы только посмотрите, как она держится! И откуда это у нее такие навыки? Можно подумать, что родилась герцогиней!

— А она еще с детства все перед зеркалом вертелась, — говорит мама, — приделает хвост из тряпки и репетирует, как сюда стать, как туда, чтобы на «шлейф» не наступить.

— Ничего подобного, Мироша, — возражаю я, — это у меня врожденное. Я же и есть герцогиня! Ты что, до сих пор не знаешь?

Он в восторге:

— Ну белогвардейка! Как я только на тебе женился!

Приходим на прием. Все залито светом. Какие дамы! Какие наряды! Молодые декольтированы, как и я. Ожерелья, кольца, золото. Но и пожилые хороши. Одной лет пятьдесят. Красное платье, красная роза в волосах, на щеках два красных пятна — была мода румяниться.

Очень интересна была жена посла США — в черном платье, прозрачном сверху, волосы на прямой пробор. Муж тоже в черном, только аксельбанты с золотом — просто, красиво. А другие — в блестящих ливреях. Японцы с согнутой рукой, на ней — каска.

Жена Литвинова не жила тогда с ним, приемы вела его воспитанница. В зеленом платье, рыжеватая, хорошенькая, надменная.

Подошли к Литвинову, я поймала на себе его взгляд. Одобрение. Оценил меня.

А тут японец один, вредный такой, глаз с меня не спускал, как-то рядом очутился и — нарочно, видно, — наступил мне на шлейф. Но не зря я тренировалась в детстве (словно ждала, предчувствовала, что взлечу), я его чуть оттолкнула локтем и ловко, легко выдернула шлейф, обдала презрительным взглядом, а он осклабился — зубастая такая улыбка, неискренняя.

Мама сказала: «Ты будешь лучше всех». Не мне, конечно, судить, только знаю — все меня заметили, незамеченной не прошла. И я, и Миронов. Он во фраке был очень красив со своей великолепной волнистой шевелюрой (уже сильно серебрилась проседь). И вот передали мне потом, что многие на этом приеме спрашивали: «Из какой страны этот новый посол с женой?» — так мы были с Мирошей импозантны.

Шли аресты. Конечно, мы об этом знали. В нашем Доме правительства ночи не проходило, чтобы кого-то не увезли. Ночами «воронки» так и шастали. Но страх, который так остро подступил к нам в Новосибирске, тут словно дал нам передышку. Не то чтобы исчез совсем, но — ослаб, отошел. Может быть, потому, что Ежов и Фриновский были в силе и их ставленников аресты пока не касались.

Уж очень нам хорошо жилось! Мироше нравились его новые обязанности. Теперь иной раз и расскажет какой-нибудь курьезный эпизод из своих служебных дел — о «япошках», «китаезах» и прочих, с которыми ему приходилось иметь дело. Сережа часто бывал весел, много времени проводил с семьей, вечно в гостях у нас были дети, он выдумывал для них всякие развлечения, дурачился, шутил, баловал их нещадно.

Как-то Сережа заявил:

— Сегодня женский день, я все буду делать сам, а женщины пусть отдыхают.

И стал накрывать на стол, и нарочно все путает, а маленькая Агуля в восторге вокруг него носится, прямо захлебывается от смеха:

— Папа, не так! Папа, не так!

Иной раз, когда на праздники надо было надевать все ордена (а их было много, был даже монгольский орден от Чойбалсана), Мироша их доставал, любовался, гордился ими, шутил самодовольно:

— Ну вот, вы с Агулей теперь навек обеспечены. Я денег за эти ордена с книжки не беру, они для вас скапливаются.

Вспоминается мне это время, как мирное и хорошее, как какая-то остановка, передышка.

Были и неприятности. Звонят вдруг из милиции:

— Товарищ Миронов? Тут у нас ваш брат…

Тот самый брат, помните, семье которого я по обету посылку посылала. Теперь он, конечно, за нами следом в Москву притащился. Он как тень был Мирошина, проклятая тень — куда Мироша, туда и он. Пил запойно, приходил, плакал, бил себя в грудь, клялся, что больше не будет, просил устроить на работу. Мироша скрепя сердце устраивал его куда-нибудь к себе в подчиненные. А тот компрометировал его — опять, бывало, напьется так, что на человека не похож.

Или такие штучки откалывал. В Бердянске летом, помните, я рассказывала — мы там отдыхали, когда на Украине был голод? Я еще рассказывала, что там был специальный санаторий, из которого нам носили чудные обеды, а на третье прямо целиком мороженицу с мороженым. Я туда всех своих брала, чтобы подкормить их. А вот Надя, жена брата Миронова, а она вышла за этого пьянчужку только потому, что он Миронову был брат, эта Надя — она была маленькая, некрасивая, носик кнопочкой, похожа на узбечку — вот она и звонит в Бердянск с претензией: скоро ли, мол, Лена уедет? Это они сами приехать хотели.

Лена уезжает, они являются. Едят, пьют, брат Мироши, конечно, пьянствует, но вот день отъезда, он протрезвел, звонит директору санатория:

— Пожалуйста, к нашему отъезду приготовьте нам полтора пуда топленого масла.

— Кто говорит?

— Миронов. — И голос подделывает. Они и думают, что сам. Вот и несут масло в запечатанных банках.

Я не хотела Миронову говорить, не хотела разводить ссору, а когда затем сказала как-то, Миронов возмутился:

— Вот сукин сын!

Брат был на него внешне похож, тоже красивый, было в нем обаяние, милое, располагающее лицо. Надя ему во всем потворствовала. Когда напьется, она его запирала дома, чтобы не выходил, а у него такие запои бывали, что чуть не до смерти.

Вызывали врача…

И вот в то время в Москве — вы только представьте себе, когда арестовывают ни за что, — брат этот напился где-то не дома и повел антисоветские разговоры… Тут же донесли, схватили его, но не органы, а, слава Богу, милиция. А он там выпендривается:

— Как вы меня брать смеете? Да знаете ли вы, кто мой брат?! Он вас в порошок сотрет.

Вот они и позвонили — удостовериться.

Сережа взорвался, но тотчас в руки себя взял и поехал. Уж чего это ему стоило, каких нервов — не знаю, но дело как-то уладилось.

А я рассердилась — звоню Наде:

— Ты знаешь, что твой муж вытворяет? Что он болтает? Почему ты его не удерживаешь? Почему ты его дома не заперла? Ты его запирать должна, когда он пьян.