Мира Яковенко - Агнесса

Ему было тягостно сидеть без дела. Феня работала, зарабатывала. У них была домработница Мария Александровна, мордовка, из раскулаченных, очень им преданная, но грубая. Она души не чаяла в Фене, а когда Михаил Давыдович приехал и стал околачиваться дома без работы, она его расценила, вероятно, как паразита, который по своей охоте сел на шею ее любимой хозяйке, и стала глубоко презирать. Копилось-копилось в ней раздражение против Михаила Давыдовича и вдруг вылилось.

Как-то было мясо на обед. Мария Александровна подавала к столу — Фене, мне, девочкам, а Михаилу Давыдовичу (она ему всегда последнему подавала) — один гарнир. Он воскликнул шутливо:

— А мне мяса не дали! — Думал, она ошиблась.

А Мария Александровна как отрежет, да так резко:

— Кто не работает, тот не ест!

Михаил Давыдович взглянул на нее сперва в недоумении, но тут же до него дошел смысл, он покраснел, встал и вышел из комнаты.

Феня — сама доброта, а тут Марии Александровне:

— С завтрашнего дня вы у нас больше не работаете! — И выскочила за Михаилом Давыдовичем.

Мария Александровна потом просила, плакала, и Феня сжалилась.

Так Мария Александровна ударила его по больному месту.

Я уже говорила, что Мироша избегал к ним ходить. Встретились они с Михаилом Давыдовичем как-то у родственников… Ну тут посторонних глаз не было, пошел задушевный разговор. Отсели от всех. Мироша спрашивал, интересовался, Алтер отвечал, а потом и Алтер стал спрашивать.

У Алтера было всегда свое собственное мнение. И смотрел он прямо в глубь вещей, безо всяких лицемерных прикрас.

Что Мироша отвечал ему, не помню, помню только, что Алтер вдруг сказал ему, прямо глядя в глаза, резко осуждая его, как когда-то за картежную игру:

— У тебя, наверное, руки по локоть в крови. Как ты жить можешь? Теперь у тебя остается только один выход — покончить с собой.

— Я сталинский пес, — усмехнулся Мироша, — и мне иного пути нет!

И верно. Я вам говорила уже, когда рассказывала о Новосибирске, что Сережа, если бы даже и захотел, уже не мог бы вырваться из машины, он ее вынужден был крутить… Правда, тут, в Москве появилась иллюзия, что из той машины Сережа вырвался.

А я… Я до поры была беспечна, мне очень нравилась наша «дипломатическая» жизнь. А тут еще Сережа намекнул мне как-то, что его могут направить послом, но уже не в Монголию, а повыше. Максим Максимович Литвинов к нему очень хорошо относился…

Тогда Сереже и рассказали про Марка Шнейдермана. Я уже говорила, что его арестовали тотчас после возвращения из-за границы.

И вот через какое-то время прибегает к нам Михаил Давыдович. Это было необычно: понимая, что Мироша остерегается с ним встречаться, он обычно себе этого не позволял…

Но тут:

— Знаете, Марка освободили!

Тем самым посветлело и над его головой. Сережа — никаких комментариев.

Мы тут же собрались — Мироша снял с себя запрет — и поехали к Королям. Михаил Давыдович вызвал по телефону Шнейдермана и его жену — Веру Васильевну, и мы очень весело отметили это событие.

Уже много лет спустя Михаил Давыдович говорил мне:

— А знаешь, это Мирошиных рук дело, что Марка освободили.

Я думаю, он прав. Мироша мне тогда, помню, рассказывал:

— Меня вызывали на Лубянку, спрашивали о Шнейдермане.

— И что же?

— Попросили дать характеристику.

Я теперь думаю, что Мироша сказал мне не всю правду. Это не его вызывали, а он сам пошел, используя свои большие связи.

И еще мне кажется, то, что Алтера не арестовали, когда брали всех, кто хоть какую-то связь с заграницей имел, — тут тоже распространилась над ним Мирошина защита.

Может быть, конечно, это было в его, Мирошиных, интересах. Ему нежелательно было иметь арестованного родственника, а раз Марка взяли, значит, могли взять и Алтера, и Мироша нажал на все свои связи, чтобы Марка освободили, а Алтера не тронули.

Михаил Давыдович был очень начитан, много видел, знал, думал, любил пофилософствовать. Помню, Мироша пришел после какого-то совещания — не то в Кремле, не то в Колонном зале — и стал рассказывать о выступлении Крупской, что-то она о педагогике говорила. Мироша отозвался с пренебрежением — очевидно, отражая общее тогда к ней отношение: мол, жена Ленина, только потому и приходится ее слушать.

Михаил Давыдович горячо за нее вступился, он понимал ее приниженное положение, понимал, что она не смеет пикнуть, иначе не уцелеет («гениальнейший» ведь и с историей расправлялся; говорят, он пригрозил Крупской: если будешь рыпаться, то вдовой Ленина сделаем Инессу Арманд или Фотиеву!). И он стал доказывать Мироше, что целый ряд ленинских положений и установок — ленинских и марксистских — у нас теперь негласно отброшены.

Алтер ставил Ленина очень высоко, а это в те времена, знаете, было небезопасно, откровенно об этом говорить было нельзя, чтобы не подумали, что противопоставляешь Сталину.

Такие вот случались между ними разговоры, но, конечно, за порог дома это не выходило.

Нас пригласили на дачу Фриновского на день рождения его жены Нины. Приглашен был и Чойбалсан, он тогда как раз приехал в Москву. С Чойбалсаном, кажется, хотели заключить какой-то договор, который обсуждали с ним в Наркомате иностранных дел.

На этом заседании присутствовал Миронов — как заместитель наркома по дальневосточным делам.

Сережа вернулся оттуда очень взволнованный, курил, думал. Что-то там на этом заседании произошло. Когда Агуля легла спать, он стал мне рассказывать. Сперва мне показалось, что все хорошо. Сталин несколько раз обращался лично к Мироше, спрашивал его мнение, как бывавшего в Монголии, знатока страны, даже явно выделил его. Это не могло оставить Сережу равнодушным при его-то честолюбии. Но было на этом заседании и что-то странное, удручающее. Сталин обращался ко всем — и к Чойбалсану, и к Сереже, и к Молотову, и ко всем другим, кто там присутствовал, кроме… Литвинова. Литвинов, нарком, тут же сидит, все слышит, а ему Сталин — ни слова, как будто его и не существует. В его сторону ни разу не взглянул, обходит взглядом, как пустое место, даже в тех вопросах, где его, Литвинова, в первую очередь и надо бы спросить. Демонстративно его шельмует.

Литвинов сидит бледный, но с виду спокоен. Бесподобная у него была выдержка.

Сережа сказал мне тогда, что, вероятно, недолго еще Литвинов продержится, раз так откровенно Сталин выказывает ему свое пренебрежение. А если Литвинова снимут, то могут быть в наркомате большие перемены… Я поняла, что он думал: а удержусь ли тогда и я там? что будет? паду? а может быть, может быть… вознесусь еще выше?

В общем, он был под хмельком успеха, но вместе с тем очень встревожен.

Вот вскоре после этого мы и поехали на дачу к Фриновскому. Фриновский недавно вернулся с Дальнего Востока, куда они ездили с Мехлисом «прочищать» Особую Дальневосточную. Целый поезд с ними был специальных войск. И не только армию «прочищать», — Фриновский ликвидировал и всех начальников НКВД на Востоке. Помню, Мироша сказал: хорошо, мол, что я сейчас не там, — и со мной Фриновский расправился бы. И тут же добавил: