Мира Яковенко - Агнесса

— Только один спасся.

— Спасся? — удивилась я.

— Удрал в Японию. Люшков.

Я ушам своим не поверила. «Спасся!» И это говорит Мироша с его партийной преданностью!

Дача Фриновского — бывший помещичий дом с колоннами. Нижняя терраса открытая, перед колоннами вся уставлена корзинами живых цветов, среди них там и сям шезлонги. За ней — застекленная веранда, там нам подали потом роскошный обед.

Мы приехали раньше других гостей. Нина еще хлопотала по хозяйству. Нас принял Фриновский. Такой стал вельможный барин — не узнать! Жестом радушного хозяина предложил нам расположиться в шезлонгах.

Тотчас возник разговор о приеме Чойбалсана в Наркоминделе. Фриновский выспрашивал, все уточнял детали, зачем-то это ему было нужно. Как вел себя Сталин, что сказал, как держал себя с Чойбалсаном, с другими…

— Ну что Литвинов, — сказал он наконец Миронову. — Ты что, разве не знаешь, что Сталин его не любит?

И усмехнулся:

— Давно бы арестовали, если бы не господа капиталисты. Пока нельзя.

Я поняла — популярность Литвинова за границей! Значит, только этим Литвинов и держится.

Но зловещее это было «пока».

Потом перешли на дальневосточные дела. Фриновский подробно рассказал Миронову, как бежал Люшков, — он лично расследовал это дело. Я слышала этот рассказ и перескажу его вам.

Люшков был начальником отдела НКВД Дальневосточного края, ему подчинялись и погранвойска, и наша разведка. Когда слухи, что Фриновский громит Особую Дальневосточную армию дошли до него, он не стал дожидаться, пока его арестуют. Фриновский Люшкова не любил как соперника — оба они были друзья Ежова. Люшков, ягодинец, только потому и уцелел, когда уничтожали ягодинцев.

В рассказе Фриновского звучала хищническая эта досада — эх, а этого не схватили, не успели, ускользнул, мол, подлец!

Фриновский рассказал о подробностях побега.

Своим подчиненным чекистам Люшков сказал, что должен лично встретиться на маньчжурской границе с нашим резидентом в Японии. Поздно вечером сел в машину с шофером и двумя чекистами, приехали на самую границу. Там пограничники ничего не спрашивали — начальство, мол, знает, что делает. Люшков наказал сопровождавшим ждать его тут, на заставе. А сам ушел пешком в степь, в кусты, на ничейную полосу.

Ждут они его час, два, три — нету. Светает. Они забеспокоились, посовещались, осторожно пошли на розыски. Долго искали и вдруг обнаружили — спит в ложбине под кустом.

— Мы думали, — говорят, — что вас убили!

А он:

— Нехорошо получилось. Я, очевидно, ждал, ждал его и сам не заметил, как заснул…

А он, Люшков, как теперь ясно, просто впотьмах заблудился, а что спит, — прикидывался, наверное.

На другой день он опять говорит своим: «Поедем, у меня было назначено с ним два дня для встречи. Вчера он не пришел, может быть, сегодня придет. Я приму возбуждающее лекарство, чтобы не уснуть».

И опять ушел. Они опять его ждали, ждали, опять кинулись искать, но на этот раз не нашли, а уже днем иностранное радио передало, что крупный работник, бывший заместитель начальника секретного политического отдела НКВД — Люшков — перешел маньчжурскую границу и попросил политического убежища в Японии.

Сенсация! Пресс-конференция. Один английский корреспондент спросил с презрением:

— Что заставило вас предать свою Родину?

А Люшков ему:

— Убийства Сталина!

Конечно, это я сейчас так говорю, — Фриновский тогда так сказать не мог, да и я бы не сказала.

Жену Люшкова арестовали сразу…

Тут пришла Нина. В ней все еще сохранилось что-то от Парижа, но уже вульгарность ее природная через все проросла. Опять накрашена, как проститутка.

Повела меня показывать их сад, а сад у них был сказочный.

— А вон там дача Микояна, а там…

— А где дача Сталина?

Она сразу, как ножом обрезала:

— Не знаю.

— На ком он женился?

— Не знаю.

И даже губы поджала. И тотчас стала рассказывать, как она пыталась уговорить сына Микояна, как укоряла его за девушку, которая от него беременна. Они оба еще школьники, в одном классе. У него машина, и он эту девочку все катал на ней. Ну а потом оказалось — ребенок ожидается. Нина его укоряет, а он смеется, отказывается. «Это не я!» — говорит.

Очень, мол, избалованные у Микояна дети. Нина намеком подчеркивала, что у нее-то дети не такие.

Было у них с Фриновским два сына. Старший, Олег, семнадцати лет и младший трех лет. Нина меня повела в комнату малыша показать своего любимца. Перед входом меня заставили вымыть руки, надеть чистый халат. Комната, оказывается, была стерильная, чтобы мальчик никакой инфекции не подхватил.

Сестра Нины мне потом рассказывала, что она как-то приехала к Нине, очень спешила, в пальто заскочила наверх, в эту стерильную комнату, а Нина набросилась на нее: «Как ты смеешь?» Чуть ли не «пошла вон!» ей крикнула. Та обиделась и сразу уехала.

Когда спустя много лет сестра Нины мне это рассказывала, она только что получила письмо из тюрьмы от этого самого младшего Фриновского, которого когда-то держали в стерильной комнате. Недолго он в ней пробыл — выдернули, выкинули его из всей этой стерильности в жестокий мир. Он попал в детдом, бежал, сошелся с воровской шайкой, стал вором-профессионалом и тогда, когда мы с ней разговаривали, как раз сидел в тюрьме…

Ну а в тот день мы не очень задержались наверху. Приехал Чойбалсан. Одет по-европейски в костюм. Увидел меня — осклабился, поклонился…

Когда Мирошу не хотят реабилитировать, говорят еще вот что: там, в Монголии, был, мол, культ личности Чойбалсана. Может быть, и был, но при чем тут Сережа?

После роскошного обеда мы прошли в просмотровый кинозал, там стоял бильярд, за ним я увидела старшего сына Фриновских Олега. С ним играли два юноши армянского типа — сыновья Микояна (вот уж не знаю, был ли среди них «совратитель». У Микояна ведь было много детей).

И вдруг слышу шепот восхищения:

— Вася, Вася пришел!

Я оглянулась, на всех лицах — подобострастие. Кто же вызвал этот восторг, этот трепет? Смотрю — юноша в форме цвета хаки, бледный, волосы рыжеватые, лицо все в прыщах. Галифе, сияющие сапоги со шпорами. Видно, застенчивый. Все к нему: «Вася! Вася! Вася!» А он не знает, куда глаза девать от смущения — такое сразу к нему внимание всего общества.

Фриновский представляет его Чойбалсану, даже голос изменился, чуть не поет от удовольствия:

— А это Вася — сын Иосифа Виссарионовича!

Так вот оно что! Сразу все стало ясно.

Фриновский словно и про нас забыл. Позвал своего управляющего и ему:

— Вот завтра мы такие-то конюшни будем расформировывать, пожалуйста, проведите перед Василием Иосифовичем лошадей — пусть выберет по вкусу одну-две, каких захочет.

Вася даже покраснел от удовольствия.