Вячеслав Шапошников - Ефимов кордон

К рождеству из лесу с артелью вернулся отец, темнолицый, вислорукий, со стариковской усталостью и в глазах, и во всей фигуре: не по годам ему лесная чертоломная работа…

К вечеру Ефим оделся во все небудничное, вышел на улицу. День выдался тишайший, оттепельный. Хмельно задышали еще не слежавшиеся молодые снега, наволочное небо над темными лесами налилось голубичной дымчатой синевой, отекло, загустело, а вверху, над Шабловом, небесные сугробистые толщи неярко светились, и свет оттуда проливался на деревню и всю округу печально-успокоенный, миротворный.

Оказавшись на воле, Ефим почувствовал после своего затворничества легкое головокружение. Не зная, куда направиться, он просто пошел в сторону оврага, захотелось уйти за деревню в Савашовское поле, может быть, дойти до Бурдова, он так соскучился по вольному движению, по простору и свежему воздуху…

Первой навстречу ему попалась кухарка дворян Черногубовых. Русский человек, как известно, без прозвища не живет, деревенский — особенно. В Шаблове эту сухопарую старуху, появившуюся тут вместе с ее хозяевами, сразу же стали называть Куфарой. Старухе это не нравилось, и она часто поправляла называвших ее так: «Меня ведь не Куфарой, меня Александрой зовут!..» Но поправки ее оставались без внимания. В Шаблове, пожалуй, только от самих Черногубовых да Ефима она и слышала свое настоящее имя.

Куфара метнула в Ефима ожидающе-просительный взгляд: «С праздничком, Ефим Васильевич!..» — И приостановилась, замерла в низком поклоне, явно ожидая: вот сейчас среди этой, чужой для нее, деревни прозвучит ее настоящее имя…

— С праздником, тетушка Александра!.. — улыбнулся Ефим и чуть не рассмеялся, увидев, как просияла старуха.

У своего двора его остановил Костюня Матвеев. Только поздравили друг дружку с праздником, возник перед ними питерщик Алексей Беляев, мимоходно подстал к их разговору. Был он явно выпивши, полушубок дубленый нараспашку, под ним — рубашка бордовая сатиновая, голубые цветы по вороту вышиты, картуз с матерчатым козырьком на правое ухо наехал, из-под картуза кудри смоляные выбились курнем. Времени у этого питерщика, приехавшего в родную деревню на зиму отлежаться, выгуляться, — целое беремя, а то и целый воз! Малый жениховских лет! Питерщики завсегда к зиме объявляются в здешних деревнях, иные для шику на тройках прикатывают.

Подошел Алексей вплотную, лихо за козырек дернул:

— Честной компании — почетное питерское!

— Ну, нет, брат! — усмехнулся Костюня. — Лучше — наше, деревенское! Ну, что там, в Питере-то новенького?..

— Новенькое ноньча, дядюшка Константин, в комоде, у тех, кто ходит по моде! А мы, бедняки, старое оболоки!

Костюня закачал головой, мол, ты, парень не промах, тебе пальца в рот не клади!.. Спросил:

— Как живем-можем?..

— Да как?.. И день бы не скушный, каб хлеб был насущный, да в том и беда, что нет иногда! Живу, хоть и без грошей лишненьких, а не займоваю у нищеньких!..

— Поберегай слова-то! Эко из тебя, паря, сыплется! Держи слова в голове, може, лучше станут! — рассмеялся Костюня.

— Э-э! Дядюшка Константин! Моя голова как запертая мастерская: окошечки заколочены, солнышка мало… Если там какие мысли держать, — ржаветь будут! — так и сыплет питерский гость.

— Ну-ну… — Костюня скребет в затылке. — А мое дело: что ни скажу, все, мне кажется, на необтесано полено похоже! Так уж я помолчу лучше!..

— Да ведь и мое дело — только с веселого ума! С утра домашние водочкой потчевали! — смеется Алексей.

— Куда же ты на ночь-то глядя? — хитро жмурится Костюня. — Сказано: «Выпил — посиди, лучше не ходи!..»

— Да память плоха что-то стала, дядюшка Константин: к вечеру домой забываю ходить ночевать!..

Не разговор — игра плутовская, досужная. Ефим с удовольствием следит за ней: он так любит такую вот затейливую русскую речь, всю ночь не сошел бы с места, ловя всякое слово этих насловистых однодеревенцев.

Костюня между тем вытащил из кармана засаленного, старенького шубнячка берестяную тавлинку, угостил себя до слез костромским зеленчаком, расчихался, завертел головой.

— А ты, Ефим, как тут живешь-можешь? — обратился Алексей к Ефиму. — В Питер-то опять не надумал?..

— Нет, не надумал… — Ефим сразу будто погас весь от этого прямого вопроса.

— Ну, бывайте!.. — Алексей опять дернул за козырек своего картуза, пошагал дальше, уже на ходу обернулся, крикнул: — Заходи, Ефим, ко мне! Про Питер поговорим! Там теперь неспокойно…

— Ладно!.. — кивнул Ефим.

— Сам-то когда теперь в Питер? — крикнул Костюня.

— В великом посту соберемся, как по обыкновению! — откликнулся Алексей, уже не оглядываясь.

— Во, Ефим, мастер! Не просто столяр — художник дерева! Ты заглянул бы к ним, посмотрел! А как он рисует цветными карандашами! Зайди-ка к нему, поинтересуйся!.. Н-да… У Михаилы Беляева все сыновья не лыком шиты! И Серега у него — с головой малый, и Василий!.. И все по городам разъезжаются…

Глядя на снег деревенской улицы, тронутый кровавой искрой заката, проснувшегося меж тучами и лесом, Ефим покивал не Костюниным словам, — своему невеселому раздумью: «Ах, не по Питерам бы им пропадать, а здесь, у себя, в Шаблове работать! Сообща! Собрать бы всех талантливых людей, хотя бы только своей деревни, и сказать им: «Давайте возьмемся все вместе за дело! Давайте строить новую жизнь, новую деревенскую жизнь!» А там бы и другим показали, что получится…

Вот он приехал сюда на печи лежать и шляться от ваших до наших целую зиму… Здесь он себя только гостем чувствует, здесь все для него словно бы ниже его самого, тут он на все с усмешкой смотрит, с превосходством… О таких, помнится, бабушка Прасковья сказала как-то: «Из Питеру завсегда возвращаются люди переделанные, с фасонами, с форсами, с похвальбой, охолоделые…»

— Ну… я тоже пойду… — тихо сказал он Костюне.

— Ты-то куда?!

— Да вот прогуляюсь хоть до Бурдова…

— Ну, ну… — кивнул Костюня.

Оказавшись уже за оврагом, в Савашовском поле, Ефим все словно бы продолжал разговор с самим собой:

«Сам-то вот ты не остыл, не охладел… Не переделал тебя Питер-то… Почему же они-то так?! Почему деревня постоянно теряет свои лучшие силы?.. Может, такие, как этот Алексей, не так сильно любят ее?.. Почему же они-то не награждены такой же сильной любовью к ней, как вот ты сам?.. Значит, надо дать им такую любовь и дать как можно раньше, — до того, как они решаются покинуть ее… Ведь разве же ты сам обязан такой любовью только себе, собственной душе?.. Ведь были же у тебя настоящие учителя — дедушка Самойло, бабушка Прасковья… Они дали тебе сказку деревни, а вместе с ней и любовь ко всему крестьянскому. И теперь ты должен передать ее другим… Это же так ясно! — Ефим даже улыбнулся вдруг среди дороги. Однако снова помрачнел: — А может, ты похож тут на Дон-Кихота со всеми своими мечтаниями? И все твои усилия будут обречены?.. Может быть, ты будешь тут только посмешищем для тех, кому хочешь отдать самое светлое, что есть у тебя за душой?.. Ну да иного пути тебе не дано, брат Ефим! Понявший должен нести свой крест, какие бы издевки и ругательства ни летели в него со всех сторон…»