Владимир Буньков - Дневник научного работника

Общение в письмах – это очень сложно. Мы в жизни столько ежедневно разговариваем, что этого хватило бы на 10-20 страниц письма, но столько написать невозможно, потому что письмо в 10 раз медленнее (и даже в 15). Тогда писать приходится лаконично, но мало слов, да к тому же без выражения (без мимики) – это почти верная неудача быть не понятым.

Арсений сообщил, что Корнелий, которого я так жаждал увидеть, умер этой весной. Я бы хотел увидеть ещё одного однокашника Роберта Фельде. Это был остроумный долговязый интеллигент. На шумных школьных переменах каждый проявлял себя как мог. Роберт садился на стул, нагибался и закидывал ногу за шею. Роберт и Корнелий выделялись своим интеллектом. И к тому же у них обоих родители были репрессированы или что-то в этом роде. Учительница по литературе относилась к ним с участием, - мне даже было завидно.

Корнелий умер, а как Роберт? – задать такой вопрос в письме можно по-разному, а всё равно истинное чувство не дойдёт до адресата, т. к. слишком беден язык письма. Намного понятней разговор по телефону. Слова же в живом разговоре имеют свою неповторимую интонацию.

Вспомните рассказы Жванецкого. Однажды его рассказы читала по телевизору какая-то актриса. Никакого впечатления! Чтобы понять иронию рассказа, надо подключиться к интеллекту рассказчика.

Я видел больше тысячи фильмов с видеокассет, – все они дублированы переводчиками. Некоторые из этих фильмов я потом видел в кинопрокате с обстоятельным дублированием. Невероятно, но дублирование – это скучно, а чтение переводчика - чудо! Один человек, читая перевод за всех, делает диалоги намного богаче, чем хорошо (?) поставленное дублирование с массой актёров-профессионалов. Я поделился этой мыслью с Петраковым Анатолием Родионовичем (многие должны его знать как ведущего киноклуб в ДК). Он согласен: от чтеца идёт невидимый свет интеллекта. Если у актёра его нет, никакое чтение текста не поможет – скука.

И в письме также. В молодости я не умел писать письма. Вернее я писал, но мои письма не могли передать настроения. Недаром в 9-м классе наш учитель по литературе, по прозвищу Примус (он часто распалялся и начинал шуметь), говорил, что у Бунькова суконный язык.

За неумение писать письма я дорого поплатился. В 10-м классе я дружил с одной девочкой. Её звали Люда. У нас было раздельное обучение. Наша школа №73 (потом №40) была мужская, но с женской школой №70 мы все годы поддерживали связь. Душой и организатором дружбы этих двух школ, была Надя Беневоленская. О Люде Шестаковой я впервые услышал зимой в 10-м классе, хотя жила она, как оказалось, в нашем доме. Помню, кто-то организовал в школе сбор денег по 10 руб на помощь десятикласснице-сироте, у которой умерла мать, и никого не осталось, кроме младшей сестры.

А потом весной в 10-м классе я её увидел и познакомился. Она жила уже не в нашем доме, а в другом месте: у дяди Феди. Я тогда был слишком наивен, чтобы понять, что «дядя Федя» – это чужая семья, которая добровольно приютила двух девочек-сирот. В детстве мы не задумываемся, откуда берётся еда и крыша над головой, – мы просто пользуемся этим.

Люда оказалась очень интересной девочкой, и я стал за ней ухаживать. Мы вместе готовились к экзаменам, и я стал так часто бывать у неё дома, что дядя Федя как-то за чаем одобрил нашу дружбу и назидательно произнёс: «Вот окончите институт, – поженитесь».

Потом наступили заботы с поступлением в институт. Я легко поступил в МФТИ (тогда МГУ), и стипендия появилась сама собой.

Совсем другие заботы были у Люды. Ей был нужен такой институт, куда поступить можно было с полной гарантией, и где стипендию дают всегда: даже с тройками. Выбор у неё был весьма ограниченный, и она поступила в Томский Политехнический институт на Геологоразведочный факультет. Её заботы не ограничились только стипендией. Ей надо было как-то преодолеть ещё и анкетные трудности. Она родилась в Харбине, но с такой анкетой не примут, и вот знающие люди устроили ей место рождения «Новосибирск».

Я поступил в МФТИ и навсегда переехал из Новосибирска в Москву. А её след затерялся в Томске. Ещё три года мы переписывались и иногда встречались в Новосибирске во время студенческих каникул.

Переписка – ненадёжное средство сохранить начинающуюся любовь. К тому же неумение писать доконало нашу дружбу. А дело было так.

У меня при поступлении в институт тоже были анкетные трудности. Приёмные экзамены 1-го тура проходили в Новосибирске, а 2-й тур - в августе в Москве. Мы сдали успешно 1-й тур: я, Хламида и Курзя, и нам вручили для заполнения анкеты на двух больших листах. Я принёс пустые бланки домой и начал их заполнять: «… не участвовал, не принимал, не находился…» Мои родители были озабочены, и отец сказал, что в графе о родственниках надо написать: «дед по матери Юдин Иван Дмитриевич был лишён избирательных прав».

Я приуныл. Несмотря на увлекательную учёбу и блестящие успехи, меня могли выгнать. Действительно, весной на 1-м курсе началась 1-я чистка. Меня вызвали на беседу к следователю из Москвы (а учились мы в Долгопрудной под Москвой), и начался допрос в кабинете с толстыми коврами. Не помню лица следователя, а помню только эти внушительные ковры, так как я впервые в жизни видел столько ковров.

Следователь требовал: «Напишите подробно, как был лишён избирательных прав, за что?» Я ответил, что едва помню дедушку, потому что он умер ещё до войны, а за что его лишили избирательных прав, я не знаю. Тут чекист, повысив голос, поправил меня: «Не лишили, а был лишён!»

Через полгода меня вызвали ещё раз и успокоили: «Мы решили Вас оставить». Но на втором и третьем курсе нам раздали ещё более длинные анкеты, которые занимали 8 огромных листов и там было много вопросов о жене. Я задумался. Там был вопрос: место рождения жены. Тревога овладела мной. Мало того, что бесконечной перепиской я старался удержать Люду от измены, а тут ещё и формальные трудности!

А надо признаться, что как я сейчас понимаю, Люда уже давно разлюбила меня. Она просто не решалась чётко написать, что эта любовь или дружба совсем ни к чему. А среди геологов, сами понимаете, какие могли быть красавцы, да ещё и с избытком. Мои заботы тяготили её. У меня была большая стипендия: 525 руб, - тогда это были солидные деньги. Я посылал ей дорогие подарки: платье, часы. И вот я сдуру, а лучше сказать по юношеской глупости, пишу ей: «У нас большие анкеты, там надо всё писать о жене. Если мы будем с тобой вместе, то мне придётся написать о тебе всё».

Прошло 40 лет, и я с каждым годом всё больше проникаюсь сознанием, как можно было нечаянно жестоко ранить человека одним словом «всё». Это был смертельный удар, посланный из Москвы в далёкий сибирский город Томск. Я хотел посоветоваться, а на самом деле унизил и обидел её. Во-первых, о женитьбе могла идти речь только через много лет, а во-вторых, работа геологов несовместима с Москвой. А любви-то и не было. Так, не поймёшь что.