Николай Молчанов - Огюст Бланки

В январе 1878 года в Лионе состоялся второй конгресс французских рабочих, который прошел в таком же примиренческом духе, как и первый. Председательствующий, открывая конгресс, подчеркнул: «Мы не базрассудные утописты, питающие ненависть ко всему существующему». Правда, на втором конгрессе много раз произносилось слово «социализм». Это не было лишь обновлением прежнего прудонистского ораторского жаргона. Во Франции начинается распространение марксизма.

Еще в 1876 году в кафе «Суфле», на углу улиц Сен-Мишель и Сен-Жермен, стали собираться студенты, журналисты, рабочие и горячо обсуждать социальные проблемы. К этому времени появился французский иеревод «Капитала» Маркса. Его нередко упоминали на собраниях в «Суфле». Особенно внимательно слушали здесь худого, черноволосого тридцатилетнего журналиста, известного под именем, звучавшим как пистолетный выстрел, — Жюль Гэд. Матье-Жюль Базиль (настоящее имя Гэда) — сын бедного учителя. Не посещая никакой школы, он блестяще выдержал экзамен на бакалавра и, не достигнув еще двадцати лет, сам стал зарабатывать себе на жизнь. Сначала враг Луи Бонапарта, он решительно поддержал Парижскую коммуну в своей газете «Право человека», за что получил пять лет тюрьмы. Но Гэд бежал в Швейцарию, а потом сошелся с марксистами. Вернувшись в 1878 году на родину, он стал издавать газету «Эгалите», оказавшуюся затем первой марксистской газетой во Франции. Собственно, впервые Гэд выразил согласие со взглядами Маркса и Энгельса весной 1879 года.

Именно эта газета 27 января 1878 года напечатала статью, в которой предложила выставить Бланки кандидатом в парламент на ближайших выборах. Она призвала развернуть активную агитацию за его избрание и заставить таким образом освободить Бланки. В марте должны состояться частичные выборы в Марселе. Там и выдвинули впервые Бланки кандидатом в депутаты. Затея представлялась его противниками нелепой: ведь Бланки лишен гражданских прав, и голоса, поданные за него, просто пропадут впустую. Такая пропаганда всегда, до сих пор действует на французов, которые не любят «бесполезного» голосования. Поэтому он получил всего 618 голосов. Любопытно, что избранный в этом округе республиканец Анри Аман взял на себя обязательство добиваться помилования Бланки. После выборов он явился в Париже к сестре Бланки мадам Антуан, чтобы сообщить ей о своем намерении. Однако она просила его не предпринимать никаких демаршей, поскольку ее брат не хочет помилования от правительства.

В июле частичные выборы в Париже, и снова выставляется кандидатура Бланки. Теперь уже почти всюду, где надо избрать нового депутата вместо выбывшего, выдвигают Бланки. И это превращается в общенациональную кампанию. Бланки получает множество писем. В феврале 1879 года в день рождения Бланки ему передали роскошный букет дорогих цветов с карточкой, на которой значилось: «Огюсту Бланки от дамы-иностранки». Вообще он приобретает небывалую популярность. Кроме выдвижения его кандидатуры на частичных выборах, на всех крупных собраниях и торжествах выступают в его защиту. 14 июля на огромном праздничном банкете в честь годовщины взятия Бастилии Бланки выбирают почетным председателем. В сентябре на праздновании годовщины провозглашения республики аналогичное предложение принимается с бурными аплодисментами. Поток петиций в защиту Бланки идет к новому президенту республики Жюлю Греви.

Бланки превращается в знамя для всех левых сил, особенно для бурно пробуждающегося рабочего движения. Историк Александр Зеваэс пишет об этом движении, охватившем Францию: «И какой символ может быть более притягательным и более чистым, какое имя может быть более громким кличем для сбора и единения, чем имя и личность Бланки для всех энтузиастов лучшей части республиканцев и рабочего пролетариата? Человек, замурованный в Клерво, воплощает для всех пятьдесят лет бунта, неустанного труда, упорной и тяжелой борьбы. Он представляет республику, которую травил королевский и императорский деспотизм. Он представляет первых республиканцев, которых заточали в тюрьмы и терзали победоносные реакционеры. Он представляет еще, в противовес сторонникам капитуляции, отечество в опасности, то отечество, которое, хоть и захвачено врагом, жаждет борьбы до конца, до последнего человека, за свое достоинство, независимость и целостность...»

Все это совершенно верно. Но тем хуже для Бланки, ибо благородная, героическая жизнь — живой и болезненный укор для власть имущих этого общества, в том числе и для буржуазных республиканцев, составляющих большинство в собрании. В феврале парламент обсуждает декрет о помиловании 150 человек, осужденных за участие в Коммуне. В списке нет имени Бланки. С точки зрения строго юридической это вопиющая несправедливость, ибо Бланки, как всем было ясно еще на суде в Версале, осужден совершенно незаконно. Но эти адвокаты, составляющие больше половины депутатов, в действительности плюют на правовые принципы... Они знают, что, хотя юридически Бланки осужден несправедливо, фактически он был душой Коммуны. Сейчас же он может вновь стать знаменем революции... Тогда на трибуну поднимается Жорж Клемансо, уже признанный лидер крайне левых, радикальных республиканцев. Он говорит о тех, кого не хотят выпускать из тюрем.

— Вы боитесь, чтобы эти люди не заговорили, тогда как я опасаюсь, чтобы они не замолчали... То, что вы поступаете под воздействием этого страха, настолько верно, что для вашего разоблачения мне достаточно напомнить о деле только одного человека. Его имя — Бланки!

Яростные вопли негодования мгновенно прерывают оратора. Они несутся с правой стороны амфитеатра, где сидят самые реакционные депутаты, откровенные, крайние политические мракобесы. Для них совершенно невыносимо, что в роскошном зале заседаний высшего законодательного органа страны с трибуны впервые произносится ненавистное имя великого революционера!

— Бланки осужден за дело 31 октября, — продолжает Клемансо, — осужден только он один, все его сообщники, если существовали такие сообщники, были амнистированы... Простите, я ошибся, они были оправданы. Никто, никогда не мог сказать, что Бланки совершил преступление; это политический деятель, и никто здесь не сможет отрицать, что он испытанный республиканец. Ему семьдесят четыре года, и тридцать шесть лет своей жизни он провел в тюрьмах за свою верность республике. Вы можете сказать, что его представление о республике является неправильным, то есть что оно отличается от вашего; но никто не может оспаривать его твердые республиканские убеждения, выдержавшие самые тяжелые испытания... Если вы боитесь таких людей, то как же вы можете управлять? Во имя каких соображений вы его преследуете? О, это, конечно, государственный интерес! Что же собой представляет наша республика, если вы основываете вашу республиканскую политику на государственном интересе, сущность которого является абсолютно монархической?