Николай Молчанов - Огюст Бланки

Чтобы снискать благосклонность и успокоить тех, кто еще с ружьями в руках находился на баррикадах, немедленно издается целая серия декретов. Освобождаются политические заключенные, отменяется смертная казнь за политические преступления; вещи, отданные в заклад ростовщикам бедняками, возвращаются, но ростовщики получают компенсацию от государства; оказывается помощь семьям инсургентов, погибших в боях, раздается хлеб бойцам баррикад, рабочим туманно обещают улучшить их участь. Несколько позже издаются декреты о введении всеобщего избирательного права, об отмене рабства в колониях, о предоставлении рабочим права объединяться в профсоюзы. Уж не оказалось ли Временное правительство действительно народным и революционным? Поверить в это могли лишь очень наивные люди. Гарнье-Пажес цинично признал, что первые декреты были «ценой спокойствия как в Париже, так и во всей Франции».

Правительство обнаружило свой антиреволюционный характер уже тем, что не хотело даже сразу ликвидировать монархию. Ламартин предлагал отложить решение вопроса о государственном строе Франции до проведения выборов и созыва Учредительного собрания. Но в Ратушу явилась делегация вооруженных инсургентов во главе с революционным демократом Распаем и заставила правительство провозгласить республику. Это произошло 25 февраля. Но в этот же день новоиспеченным министрам пришлось столкнуться с еще более головоломной задачей. С утра Гревскую площадь перед Ратушей заполнили толпы вооруженного народа. Цвет площади изменился: преобладал красный цвет. Многие украсили себя красными лентами, прикололи красные кокарды. Над толпой колыхались красные знамена, они развевались на крышах, свешивались из окон. Трехцветные флаги, под сенью которых начиналась революция, теперь тонули в потоке красного цвета. От правительства потребовали, чтобы эмблемой Франции отныне стало не трехцветное, опозоренное Орлеанами, а красное знамя. Ламартин и большинство членов правительства решительно выступили против этого, указывая на традицию 1789 года, на славу трехцветного знамени, завоеванную в наполеоновских войнах. За красное знамя выступили только Луи Блан и Альбер. Луи Блан, будучи историком, указал, что именно оно было национальной эмблемой в XI—XV веках, что исторически оно более оправдано, чем трехцветное. Но дело заключалось не в исторической традиции. Красное знамя представляло рабочий класс, трехцветное — буржуазию. Поэтому решающую роль сыграло соображение министра финансов:

— Если Франция возьмет как эмблему красное знамя, то Биржа, которая уже находится в состоянии величайшего маразма, рухнет.

В конце концов был издан декрет о том, что эмблемой Франции останется трехцветный флаг. Правда, члены Временного правительства будут носить бант красного цвета, его привяжут к древку трехцветного знамени.

Но эта вынужденная уступка только подчеркнула смысл сделанного выбора: революция является буржуазной с некоторым, временным пролетарским, социалистическим дополнением,..

Но не успели министры прийти в себя от волнений по поводу решения символического внешне, но принципиального по существу вопроса, как снова им пришлось столкнуться с не менее важным, но более конкретным требованием восставшего народа. Коридоры и залы Ратуши заполнили вооруженные люди, явившиеся прямо с баррикад. Их лица и особенно руки были черны от пороха, их одежда представляла собой живописные лохмотья. Группа инсургентов без всяких церемоний ввалилась прямо в зал заседаний правительства. Вперед выступил высокий, атлетического сложения человек в рабочей блузе. О нем ничего не известно, кроме имени. Его звали Марш. Он с грохотом опустил на паркет приклад тяжелого ружья и громко заговорил:

— Граждане! В течение одного часа мы требуем принять решение о праве на труд и об организации труда! Такова воля народа!

Министры молчали, пораженные не столько краткостью, сколько огромным и страшным содержанием этой по-пролетарски красноречивой речи. Между тем Марш сделал всего один столь же лаконичный жест, указав рукой на окна:

— Народ ждет.

Члены правительства заговорили о своем сочувствии к нуждам трудящихся. Но тут же указали на исключительную сложность вопроса. Право на труд не было новым требованием. О нем писали еще французские просветители и демократы XVIII века. Сторонники Бабефа объявляли его естественным правом. Фурье объявил его первым среди всех прав человека. Для Луи Блана оно было равносильно праву на жизнь и являлось главной целью его проектов организации труда. Совершенно неожиданным было второе требование — об организации труда, то есть передаче государству функций частных владельцев предприятий, капиталистов. Речь шла о лишении буржуазии одной из ее величайших привилегий. Решить вопрос об организации труда, да еще за один час, невозможно. Один из министров, однако, не растерялся. Он предложил Маршу написать или продиктовать то, чего хотят рабочие. Делегат рабочих смутился. Он был грамотным, но оказался явно неподготовленным, чтобы в виде импровизации изложить текст декрета. Вмешался Луи Блан и коротко изложил свой проект производственных ассоциаций. Завязалась острая дискуссия. Дело завершилось компромиссом, то есть новой уступкой Луи Блана. Правительство обязалось гарантировать рабочему его существование трудом и обеспечить работу для всех граждан.

Но окончательно провалить идею «организации труда», имевшую явно социалистический характер, не решились. 28 февраля новая демонстрация рабочих потребовала «организации труда» и учреждения особого «министерства труда» с целью «уничтожения эксплуатации человека человеком». Вее попытки Временного правительства уклониться от принятия этих требований не удались. Пришлось создать «Правительственную комиссию для рабочих» во главе с Луи Бланом и Альбером, которая должна была заседать отдельно от правительства в Люксембургском дворце. Затем родились Национальные мастерские и другие мнимые социалистические затеи. Вскоре выяенится, что все это было лишь маневрами, предназначенными сохранить и укрепить господство буржуазии и отвергнуть все стихийно социалистические притязания рабочих. Но для начала новорожденная республика обзавелась впервые в истории социальными учреждениями.

25 февраля Бланки уже приехал в Париж. Исполнилось восемь лет с тех пор, как его увезли из столицы в тюремной карете. У него были основания для торжества: его смертельный враг Луи-Филипн изгнан, а он, преодолев страшные испытания, вернулся. Но вернулся ли он победителем? — вот в чем заключался для него главный вопрос. Не произойдет ли с новой революцией то, что случилось в 1830 году, когда победу подло украли у народа? И вот по улицам Парижа идет маленький человек, которого с трудом могут узнать даже друзья. Он выглядит так, будто отсутствовал не восемь, а тридцать лет. Он совершенно поседел, его бледное лицо носит следы тюремного изнеможения. Он одет во все черное и никогда не снимает черных перчаток — символ его вечного траура по незабвенной Амелии. Ему всего 42 года, но можно дать все шестьдесят. Вокруг него необычно бурлящий, но уже торжествующий Париж с еще не разобранными баррикадами. Происходит какой-то всеобщий политический карнавал. Гремят барабаны, звучит «Марсельеза», всюду трехцветные и краевые флаги и толпы ликующих людей, в которых настоящие борцы за революцию все больше теряются среди тех, кто ждал решающего перелома событий и теперь присоединился к победителям. В демонстрациях участвует множество священников, они освящают торжественно сажаемые деревья свободы...