Николай Молчанов - Огюст Бланки

Его слушают с огромным, напряженным вниманием, хотя он вовсе не был оратором во французском стиле, в духе Дантона, который юрел сам и воспламенял слушателей, поражал бешеным каскадом ярких, сочных, чеканных, отточенных фраз. Нет, он строг, суров, сдержан; его голос тусклый, скрипящий, размеренный. Да и весь его облик совсем не отличается величием и монументальностью народного трибуна в традиционном представлении. Вот он в тот вечер согласно описанию участника собрания Альфреда Дельво: «Маленький, хилый; голова, достойная кисти Гольбейна или Рибера, обрита, как у монаха; глаза глубоко впали в орбиты... лицо покрыто болезненной бледностью; тело, согбенное под двойной тяжестью физических и моральных пыток».

Но его словам эти люди внимают как зачарованные! Кто он, в сущности? Гонимый, замученный тюрьмой пария общества. Его общественное положение? Известность? Все это величины незначительные, несравнимые с масштабами славы тогдашних французских знаменитостей. Но его слушают затаив дыхание, хотя он говорит совсем не то, что от него ожидали! Вместо призыва к оружию Бланки призывает к выдержке и осторожности, к спокойствию. Его слушатели готовы с оружием в руках пойти сейчас, немедленно, захватить Ратушу, уничтожить это вероломное правительство, а «н говорит, что нельзя пугать провинцию, нельзя восстанавливать против себя всю Францию, страну крестьян, мелких торговцев, верующих католиков. И никто из этих энтузиастов не протестует, не возмущается. Действует магия доверия к Бланки, непостижимая тайна его обаяния. Он уже вождь, а его имя — символ революции, смелости, мужества, преданности народу. Вот чего добились его беспощадные гонители и тюремщики!

Однако что же все-таки следует делать революционным борцам, у которых, как это было в 1830 году, снова хотят украсть плоды победы? Оставаться в бездействии, наивно ожидая естественного развития событий, не вмешиваясь в них? Неужели Бланки не выдвинет никакой программы действий? Нет, он предлагает программу, которая в высшей степени показательна для эволюции политики и тактики самого Бланки.

— Предоставьте, — говорит он, — людей из городской Ратуши их бессилию; их слабость — верный признак скорого падения. В их руках эфемерная власть; у нас же народ и клубы, где мы его организуем по-революционному, как некогда его организовывали якобинцы. Найдем в себе достаточно благоразумия, чтобы подождать еще несколько дней, и революция будет принадлежать нам! Если же мы, как воры во тьме ночной, захватим власть внезапным нападением, кто поручится, что наша власть будет длительной? Разве, кроме нас, не найдутся энергичные и честолюбивые люди, которые загорелись бы желанием низвергнуть нас подобным же способом? Нам нужны широкие народные массы, предместья, пылающие в огне восстания... Тогда, по крайней мере, мы будем обладать престижем революционной силы.

Итак, человек, который до этого видел такую силу лишь в действиях узкой, тайной организации заговорщиков, теперь видит ее в массах. Это явный крупный сдвиг в его революционной стратегии и тактике. Он учитывает условия борьбы, считает, что нельзя свергать Временное правительство, пока оно пользуется народной поддержкой. Он отдает себе отчет в том, что импровизированный захват власти будет кратковременным и вызовет новые заговоры, а затем анархию. Он выступает как осторожный и мудрый политик. И ему верят даже самые воинственные из революционеров. Он хочет, теперь создать клуб, то есть организацию, открыто проповедующую свои цели, усиливающую свое влияние в массах, без которых ничего сделать нельзя...

Поздно вечером Бланки в сопровождении тех же двоих друзей возвращается с собрания. Вдруг он спрашивает: обедали ли они сегодня? Оказывается, они тоже забыли о еде. Каждый подсчитывает свои деньги. У одного 70 сантимов, у другого один франк, у Бланки — тридцать су. С такими «капиталами» рестораны недоступны. Но Бланки считает, что ему хватит этого на завтра. Он заходит в булочную и покупает хлебец за два су. Этого ему достаточно. На бульваре Пуассоньер они расстаются; Бланки удаляется, и никто не знает, где он проведет ночь.

А Бланки направляется к своей матери, которая живет около Барьер дю Трон, где возвышаются две старинные колонны, воздвигнутые некогда в честь Людовика XIV. Мать и сын теперь вместе, и их отношения наладились, судя по их характерам, без излишних откровений. Просто мадам Бланки счастлива в старости быть не одинокой, и она довольна, что ее сын весь ушел в политику...

Временное правительство, которое многие ругали за бездарность, в действительности совершило «чудо»: оно за несколько дней уничтожило страх, который вызывали среди буржуазии слова «революция», «республика», «социализм». В сознании французской буржуазии они были связаны с террором 1793 года, с конфискацией богатств, с разгулом «анархии». Но все страхи оказались напрасными. Если не считать отдельных случаев вроде сожжения виллы банкира Ротшильда, уже через несколько дней после провозглашения республики все привилегированные с облегчением перевели дух. Ламартин и его коллеги сумели удивительно ловко приручить опасного зверя — восставший вооруженный народ. Беднякам вернули их вещи из ломбардов, снизили цены на хлеб, сократили на один час продолжительность рабочего дня. Если еще недавно приходилось тщетно добиваться избирательного права для большинства буржуазии или, для людей интеллигентных профессий, то теперь оно было предоставлено последнему нищему. Королевский дворец Тюильри отдали для жилья инвалидам труда! А для безработных открыли Национальные мастерские, где каждый из них мог иметь обеспеченный кусок хлеба.

Все эти временные, показные меры, столь же лицемерные, как речи Ламартина, сделали из грозных баррикадных борцов скромных, преданных правительству граждан. Буржуазия сразу успокоилась и выразила самую пылкую привязанность к новой республике. Счастливы были даже легитимисты, ибо ненавидели Орлеа-нов. В республиканскую веру обратились и члены семьи Бонапартов. Сам Луи-Наполеон изъявил горячее желание служить под знаменем республики. Церковь, исконная опора монархии, объявила революцию орудием божественного провидения. Еще бы, революция не приняла никаких антиклерикальных мер. Все высшие органы монархического государства дружно перешли на службу республике. Также поступили и высшие военачальники, выразившие безоговорочную преданность Временному правительству. Монархические до недавнего времени газеты, такие, как «Пресс», «Сьекль», «Журналь де деба», стали республиканскими, как вся остальная французская печать. Деятели Временного правительства, удалив Луи-Филиппа, сумели не затронуть ни в чем привилегий господствовавшего и прежде класса. Ламартин с удовлетворением заявил о «прекращении страшного недоразумения, существовавшего между различными классами».