Вадим Кожевников - Годы огневые

Оставшихся в живых четырех русских солдат немцы заставили рыть траншеи в парке, где была расположена мощная противовоздушная батарея.

Это было в ночь на 14 февраля 1943 года. В холодную темную миланскую ночь, памятную теперь всем жителям города.

Батарея была хорошо замаскирована деревьями и макетами зданий, сделанными из соломы и скрывавшими под собой дальнобойные зенитки. В эту ночь англо–американская авиация совершила воздушный налет на город. Он был внезапен. Немцы не успели даже как следует сбросить маскировку со своих орудий. Но все же огнем дальнобойной батареи почти в первую минуту было сбито два американских бомбардировщика.

Но тут произошло вот что: русские солдаты, отбросив кирки, сняли с себя гимнастерки, облили их маслом, предназначеннным для чистки орудий, зажгли и пылающие куски одежды швырнули на валявшиеся в кучке соломенные маскировочные щиты.

Вся батарея озарилась светом пожара. Она стала хорошим ориентиром для бомбардировщиков. Русские снова взялись за кирки, но теперь они уже не копали землю, они разбивали ими прицельные приспособления у двух орудий…

Англичанам и американцам удалось благополучно сбросить бомбы и без дальнейших потерь вернуться на свои базы. На сей раз их удар был действительно нанесен по военному объекту, освещенному пылающей маскировкой, а не — как это часто бывало — по рабочим кварталам города, погруженного в темноту.

И как знать, не случись этого, может быть, древние памятники архитектуры — Сан Лоренцо, Сан Сатиро или храм Санта Мариа делла грациа, где Леонардо да Винчи написал свою «Тайную вечерю», или театр «ла Скала», выстроенный в XVIII веке архитектором Пьермарини, или знаменитый Миланский собор были бы превращены в эту ночь в развалины.

Русские солдаты вызвали огонь на себя здесь, в чужой и далекой стране, как они делали это на своей родной земле, сражаясь за каждую ее пядь, одухотворенные великой любовью к Родине и великой ненавистью к врагу.

Тела погибших русских солдат были унесены итальянскими рабочими и похоронены на кладбище Мисокко.

Когда фашистская полиция обнаружила, кто покоится в этих могилах, она не стала уничтожать их. Здесь полиция устраивала засады на тех, кто приносил алые гвоздики. Много людей, пойманных у этих могил, попало в тюрьму.

Когда же в Милан прибыли англо–американские войска, к английскому генералу, командующему войсками, пришли итальянские рабочие и рассказывали о подвиге русских, спасших американских и английских летчиков. Рабочие посоветовали генералу посетить кладбище и воздать воинские почести героям и спасителям. Генерал вежливо поблагодарил рабочих. А потом он приказал итальянской полиции — тем же полицейским, которые служили и раньше, при Муссолини, — усилить надзор за посетителями кладбища Мисокко. А корреспондентам газет генерал заявил, что он подозревает, будто делегация рабочих, посетивших его, имела только одну цель — умалить военные заслуги соединенных англо–американских войск.

Но итальянский народ думал и судил иначе о военных заслугах истинных воинов.

В день торжественного военного парада англо–американских оккупационных войск тысячи рабочих и крестьян с флагами вышли на улицу и стройными колоннами двинулись к центру города. Полиция, уверенная, что эта демонстрация происходит в честь англо–американских войск, с почтительной готовностью освобождала демонстрантам дорогу. Но демонстранты, не доходя до главной площади, где выстроились англо–американские войска, круто свернули в сторону и пошли к кладбищу Мисокко, где среди темно–зеленых колонн кипарисов и белых памятников находились простые и скромные могилы русских воинов…

Если кому–нибудь из вас приведется побывать в Милане, вы должны пойти на кладбище Мисокко. Там, на участке № 16, вы найдете четыре могилы, в которых покоятся советские воины — Андрей Петров, Степан Гаврилов, Семен Черный, Василий Василовский. И когда бы вы ни пришли сюда — в дождь, в ненастье, — вы увидите в глазированных крестьянских глиняных кувшинах на этих могилах свежие алые гвоздики.

1948 г.

Мы ехали по большому Тодженскому тракту. Тропа, вытоптанная в камне, шириной в две ладони, оплетала змеиным следом покатые плечи гор и уходила в небо. По таким дорогам хорошо не ездить, а ползать. Только тувинский конь мог так, по–кошачьи, взбираться на кручи.

Двигаясь по стене горы, я видел внизу глубокое пространство, наполненное сверкающим воздухом, где, как сухие листья, летали птицы.

Но, приехав в Туву с убеждением, что нет зрелища красивее развалин пятиполосных немецких укреплений под Орлом, я долго не мог восхищаться красотою высоко поднятых в небо камней и огромными желтыми лиственницами. Чувство грусти, тоски расставания не покидало меня здесь, на далекой и, наверное, очень красивой земле.

Дорога все ближе и круче подходила к остроконечному темени горы, и пространство впереди становилось все необыкновеннее.

Внезапно на повороте навстречу нам выехали всадники. Они ехали на оленях. Увидев нас, спешились.

Старик арат, держа в руке кремневое ружье с деревянными вилами, приделанными к ложу, медленно поклонился мне и сказал:

— Ваши воины опять взяли новый город.

Я удивился осведомленности старика.

Старик сказал:

— Я прожил на свете немного меньше этого дерева, но теперь, когда я целюсь в зверя, я думаю, что передо мной фашист, и рука у меня становится железной. Когда я встречаю охотника, я спрашиваю сначала новости войны, а потом охоты. — Старик отступил от меня на шаг и, положив руку на грудь, произнес, словно давая клятву: — Когда я думаю о фашисте, холодный ветер дует в мое сердце. — И пояснил: — Так сказал наш арат Кудаже. У меня тоже мерзнет сердце, когда я думаю о них. Но сегодня у меня особенно тепло в груди: третий раз через перевал я переношу свое тузаламчи, и все дальше и дальше его нужно будет отвозить вашим воинам, так быстро они шагают. И мне радостно, что ноша моя с каждым разом становится тяжелее.

Старик взял меня за руку и подвел к тяжело навьюченным оленям.

— Четыре кожаных мешка с маслом, двадцать шесть кож, шесть медвежьих шкур, две пары меховых сапог, десять пудов пшена, два тюка шерсти, и, наконец, — гордо сказал старик, — это я все везу на семи оленях, а вернусь обратно на одном.

Я уже не раз слышал это согревающее слово: тузаламчи. Я слышал его на золотом прииске, где иссякающая к зиме вода в мониторах не могла с прежней яростью дробить породу и старатели вместе с женщинами и детьми стали к ручным лоткам, чтобы не снижать добычи металла. Я ощущал теплоту этого греющего слова в городе Туора–Хеме, на слете охотников, которые постановили добычу первых двух дней охоты отдать Красной Армии. Я слышал это слово от тувинских детишек, когда они обертывали шеи ягнят красными лентами. Ребята выращивали молодняк для наших детей в освобожденных районах. Я читал это слово в запекшемся тавре буквы «Т» на бедрах быков и яков, предназначенных животноводами–аратами в подарок нашим бойцам. Это слово я слышал всюду в этой далекой стране, лежащей каменным островом в центре Азии.