Федор Кедров - Советсткие ученые. Очерки и воспоминания

Вот и окончена торжественная часть. Мы сидим веселой компанией за столами. Взволнованные тосты звучат один за другим: «Да здравствует революция!», «Да здравствует наш народ!», «Да здравствует зарождающаяся наука Советского Союза!»…

Жизнь так полна и прекрасна. Так много в нас молодых сил! И почему это, чем больше мы их тратим, тем больше их в нас становится?! Вокруг любимые учителя, верные товарищи. Волнующая атмосфера молодости царит в зале… Вот уже звучат стихи с шуточными характеристиками наших руководителей и нас самих, юмористические сценки из нашей жизни. Начинаются песни и пляски…

Мы, конечно, не знаем в деталях, как сложится наша судьба. Мы не догадываемся, что из нашего маленького коллектива вырастет со временем довольно большая часть будущей армии физиков Советского Союза — армия, которая будет участвовать в освоении атомной энергии, космических ракет, локации, высоковольтных аппаратов и передач, химической промышленности и многого другого. Мы ничего этого, конечно, не знаем, но мы чувствуем, что наша жизнь пойдет по широкой и светлой дороге. Чувствуем, знаем и верим, что народ наш построит великую социалистическую державу, в которой наука и техника будут на большой высоте, и что мы будем участниками этого великого дела…

Таким сохранился в моей памяти тот давний день открытия нового здания Физико–технического института.

Возможность увидеть по–новому, с иной точки зрения знакомое и привычное — шаг к открытию и в научных исследованиях, и в постижении человеком окружающей жизни. У меня дома висит фотография: красная каменная пустыня, безжизненная поверхность Марса, безрадостная картина, глядя на которую хочется воскликнуть: «Как хорошо, что на Земле возникла жизнь!» В конце двадцатых годов я впервые увидел Землю такой, какой ее видят птицы, и еще раз во всей полноте ощутил, что нет ничего прекрасней жизни, делающей нашу планету столь красочной, разнообразной и обильной. Я был в командировке на Кавказе, занимался проблемами ферментации в области чайного и табачного производства. Когда настало время возвращаться домой, я вдруг узнал, что готовится рейс самолета, один из первых, на котором можно добраться до Москвы. Возможность лететь, почти фантастическая в то время, была настолько притягательной, что я решился ею воспользоваться. Начало нашего перелета Тбилиси–Москва было великолепным. Погода стояла ясная, и головокружительно прекрасные краски и очертания гор, моря, дорог и городов делали нас по–детски восторженными и непосредственными. Наш самолет больше походил на деревянную этажерку, чем на машину, но он нес нас по воздуху, как и положено воздухоплавательному аппарату, на Москву с высоты птичьего полета. Но мне довелось тогда впервые увидеть Землю как бы со стороны и по–новому увидеть ее величавую красоту.

Академик А. И. Опарин

В основе всей моей научной и творческой деятельности лежит глубокое убеждение в том, что живая природа, жизнь — самое прекрасное и в конечном счете самое важное из всего того, что существует у нас на Земле. Я убежден, что чем глубже человеческий ум познает сущность жизни, тем все более здоровой, плодотворной и долголетней становится жизнь людей.

То обостренное восприятие живой природы, которое в немалой степени направляло мою исследовательскую деятельность, возникло у меня не без влияния детства, которое я провел на берегу Волги, недалеко от древнего русского города Углича. Спокойная и богатая природа северного края, мягкость и значительность ее пейзажей располагали к наблюдательности и сосредоточенности. С какой радостью и облегчением приезжал я на каникулы в родные края после довольно тяжелых будней в Москве, где с девяти лет я начал учиться во 2‑й классической гимназии. Контраст между моей привольной жизнью на Волге и регламентированным существованием в гимназии был разителен. Вместе со мной учился старший брат, но у него была своя жизнь, свои друзья. Я должен был справляться со своими трудностями сам. Все же суровая жизнь в пансионе имела и положительное влияние. Вырабатывалась внутренняя организованность, воспитывалось драгоценное чувство коллектива. Мы быстро становились самостоятельными.

Главными предметами в гимназии, на мое мучение, были классические языки: латынь и греческий. Живые языки–французский и немецкий–преподавались неважно, а английскому вообще не обучали. Но к языкам у меня с самого начала возникла непреодолимая антипатия. Опрометчивость этой своей «нелюбви» к иностранным «глаголам» я довольно остро ощутил впоследствии. Сейчас могу читать и писать на немецком и английском, но как молчал почти все время на уроках иностранного, так до сих пор говорить на них в общем–то не могу.

Математика, физика были мне более доступны. Хотя больших успехов я и там не делал. Все больше тройки получал.

Но интерес к жизни растений вел меня к самостоятельным занятиям ботаникой. Еще будучи в младших классах, несмотря на свои «неуспехи», я мечтал стать ученым, естествоиспытателем.

На Волге во время каникул я собирал гербарий, составлял списки флоры нашей местности и даже ставил элементарные опыты по физиологии растений. Особенно сильное впечатление в то время произвела на меня книга «Жизнь растений» Климента Аркадьевича Тимирязева, которого я считаю своим первым учителем. Еще гимназистом слушал его замечательные популярные лекции в Политехническом музее и увлекался его сочинениями по дарвинизму. В то время шли острые споры между сторонниками этого прогрессивного учения и его противниками. К окончанию гимназии я был уже убежденным биологом и последователем эволюционного учения Дарвина, поэтому без колебаний пошел в Московский университет на естественное отделение физико–математического факультета. В университете, конечно же, выбрал своей специальностью физиологию растений. К сожалению, за год до этого Тимирязев оставил руководство кафедрой в знак протеста против того разгрома, который учинил в университете тогдашний министр просвещения Кассо.

Однако кафедра перешла к его ученику — Федору Николаевичу Крашенинникову, который позже познакомил меня с Климентом Аркадьевичем. Правда, к тому времени Тимирязев был уже очень болен, и наше общение ограничивалось его советами по моей дипломной работе.

Несмотря на интенсивность и сложность занятий, стены лабораторий и аудиторий не ограничивали моих интересов. Конечно, основным источником впечатлений была наша студенческая жизнь. Собирались мы часто в студенческой столовке на Девичьем поле. Кроме того, что там можно было дешево и прилично прокормиться, так как готовили мы сами, это был еще своего рода студенческий клуб. При этой столовке были организованы различные кружки, устраивались вечера, концерты, диспуты. На одном из таких концертов, помню, выступали Маяковский и… я. Конечно, большим вниманием пользовался Маяковский, но меня это, признаться, нисколько не обижало. Он ведь выступал со своими стихами, а я хоть с хорошими, да чужими.