Аманда Лир - Дали глазама Аманды

Мы чудесно пообедали в «Харчевне Жанны д'Арк» и в тот же вечер вернулись в Париж.

Последний эпизод должен был сниматься в доме Инвалидов, в большом Зале Знамен, перед треуголкой Наполеона, выставленной в качестве экспоната. Я была одета в белое и сопровождала Дали во время этой героической прогулки вдоль наполеоновских трофеев, пушек и знамен. Он вновь рассказывал о Месонье и о его батальной живописи, а также о скульптурах Ришефе, об эпических полотнах и обо всей этой «чудесной архитектуре, которая противоречит всему современному искусству и, конечно же, ошибкам Мондриана, Джексона Поллока и даже Шагала».

Он не пощадил никого, выглядел просто блестяще и я ему об этом сказала:

— Ах, какая жалость, что вы не видели меня в Сорбонне, где я читал свои знаменитые лекции! — воскликнул он. — В этот день я был уникален! Мне аплодировали изо всех сил. Я прибыл в кадиллаке, наполненном цветной капустой, и когда я показал, что «Кружевница» Вермеера состоит из носорожьих рогов, это был настоящий триумф. Я написал об этом в «дневнике одного гения», но вы, конечно, не читали эту книгу. Вы, по крайней мере, видели «Кружевницу»?

И он решил на следующий день повести меня в Лувр. Было договорено, что мы позавтракаем рано и будем в Лувре к полудню. Я пришла в гостиную «Мериса» вовремя. Как всегда утро, — это было время деловых переговоров. Капитан, его управляющий в течение многих лет, беседовал с издателями, пришедшими подписать литографии или предложить контракты, там были: месье Форе, маленький человечек, который осуществлял вместе с Дали издание самой толстой и тяжелой книги на свете — «Апокалипсиса»; месье Ларжилье, владелец галереи, готовившей выставку под названием «Хиппи Дали». Я заметила еще красивую рыжеволосую даму, огненные волосы которой стали причиной того, что Дали изменил ее имя Лансель на Этинсель (Искорка). Она занималась иллюстрациями к книге Фрейда. Богатый американец пришел заказать серию гравюр. Все эти люди спорили, бранились, но уходили с подписанными контрактами. Я спрашивала себя: кто вызывал больше отвращения: гости или деловые люди? В результате пальма первенства досталась деловым людям, по крайней мере они приносили Дали деньги!

Капитан сказал мне, что Дали в соседней комнате и ждет меня. Но когда я вошла в комнату, он натягивал штаны, был без рубашки, но в подтяжках. Доктор Рукот только что сделал ему обычную инъекцию гемоглобина. Я извинилась за вторжение, но Дали вытолкнул меня из комнаты:

— Господи! Это ужасно! Какой беспорядок! Вам не нужно было это видеть! И неприятнее всего, что вы застали меня в домашнем виде. Я никогда не заставал вас в домашнем виде, это бы все испортило. Впрочем, у вас нет домашнего вида.

Для него было крайне неприятно, если его заставали непричесанным и в тапочках, не готовым к публичному выходу. Это значило показать свой «домашний вид», то же самое, что для женщины оказаться на людях без макияжа. «Домашний вид» олицетворял для него то, что он ненавидел в буржуазии. Он чувствовал себя жалким и не хотел, чтобы я видела его таким.

У меня же не было домашнего вида просто потому, что у меня не было дома. Я сказала Дали, что отель «Луизиана» вызывает у меня депрессию, и он пообещал туда прийти, но именно прийти, а не войти, поскольку предпочел сохранить очарование тайны и при этом увидеть улицу, на которой я жила, и фасад отеля.

Потом он повел меня к Лассеру, чтобы позавтракать наедине. По дороге он перечислял мне достоинства гемоглобина, весьма полезного при постоянном обжорстве, которое он практиковал в Париже. На самом деле он оставлял половину блюд нетронутыми, в качестве реванша настаивая на том, чтобы я ела как следует, потому что у меня снова был «бледный вид и круги под глазами». Он заказывал для меня самые вкусные блюда и требовал, чтобы на десерт я продегустировала «Королевского аиста», по причине его впечатляющего названия.

Во время завтрака, рассматривая потолок, расписанный Мари Лорансен, он в который раз дал мне понять, что большинство женщин пишет плохо и претенциозно. Я надолго перестала говорить с ним о моих занятиях живописью…

Мальро, всегда сидевший за одним и тем же столом, поприветствовал нас, когда мы проходили мимо. Он был с Морисом Шевалье, который элегантно поцеловал мне руку и похвалил мой туалет. Мальро пробормотал, что было бы очень хорошо, если бы Дали пришел на ужин к Луизе де Вильморан и привел меня с собой. Узнав, что мы собираемся в Лувр, Мальро прищурился и сказал мне: «Поделитесь потом впечатлениями!» В лифте Дали отпустил несколько колкостей по адресу Мальро. История с плафоном оперы, расписанным Шагалом, стала Дали поперек горла.

Посещение Лувра началось плохо. Сначала мы стояли в очереди, а потом у нас конфисковали трость, вероятно, чтобы Дали не повредил ею картины, жестикулируя. Он раскритиковал многие экспозиции, сказав, что им нет места в музее, и «вымел» все египетское искусство одним презрительным жестом:

— Посмотрите на эти торсы! «Дыхательный» тип, полная противоположность греческому искусству, которое представляет собой вершину типа «пищеварительного». Можно было сказать, что это пловцы!

Он отказался останавливаться перед импрессионистами, которых он ненавидел. В этот день он ограничился Рафаэлем, Веласкесом и Вермеером. Он рассказал мне историю «Кружевницы» и ее невидимой иглы, точную копию которой он сделал из рога носорога, и о своем рекламном трюке, когда он снялся в одной клетке с носорогом в Зоологическом саду в Венсене.

— Гала сказала мне, что однажды из любви к рекламе я дам себя убить. Она всегда боится за меня, когда я совершаю подобные глупости, чтобы меня заметили.

Уходя, мы все же взглянули на «Джоконду».

— Нет, вы только посмотрите на этот двусмысленный вид! — взорвался Дали. — Она похожа на шлюху, которая зазывает клиента. Неудивительно, что несколько пылких поклонников ее матери пытались ее убить, повредив холст!

По правде говоря, я испугалась, как бы он сам этого не сделал, такой у него был возбужденный вид. У выхода нас обступили молодые люди, просившие автографов. Дали так яростно расписывался, что его перо несколько раз рвало бумагу.

Он настоял на том, чтобы отвезти меня в отель на своем «Кадиллаке». Меня не впечатляла идея въехать на этой щегольской машине на мою улочку, где было полно студентов. Но Дали не боялся шокировать левых, он хотел увидеть мой отель и попросил шофера остановиться прямо перед его дверью. Машина Дали загородила улицу. Это был рыночный день, и улица Сены была полным-полна зеленщиками, лотками с фруктами и сыром. Напротив отеля была мясная лавка, немного дальше бакалея и булочная. Все рассматривали Дали, и таксисты, которым мешала проехать его машина, непрерывно нажимали на клаксоны. Он сначала стоял с разинутым ртом, а потом завопил: