Аманда Лир - Дали глазама Аманды

Я попросила его настаивать, сказать Дали, что я только на секунду, что хочу только его обнять. Я знала, что ему было стыдно предстать передо мной старым и больным. Я обещала не смотреть. Наконец Артуро вернулся, улыбаясь. Дали захотел увидеть меня на минуту, но в полной темноте. Не нужно было, чтобы я его видела, и не нужно было сообщать об этом газетам.

Я вошла в гостиную, обставленную Галой. Окна были закрыты, и я еле разглядела пианино и софу с красными подушечками около круглого стола со страусиными лапами и стеклянным помостом, позволявшим увидеть конюшню этажом ниже.

Дали сидел на стуле, но я с трудом угадывала его силуэт. Артуро закрыл дверь и вышел, и только тоненькая полоска света из-под двери позволила мне разглядеть, что на Дали был халат. Я села на софу, напротив стены с панно, нарисованным для того, чтобы скрыть радиатор, точно воспроизведенным Беа и переработанным Дали. После долгого молчания я заговорила, силясь обратиться к нему как можно нежнее, чтобы его не испугать.

— Здравствуйте, маленький Дали. Я приехала из Барселоны только на минуточку, чтобы с вами поздороваться, чтобы показать вам, что я вас не забываю. Дальше я поеду в машине до Перпиньяна, вы же помните, что я всегда еду через Перпиньян.

Мне показалось, что он кивнул. Он был так худ и истощен. Он сказал хрипловатым, ослабевшим голосом:

— Волосы, вы опять обрезали волосы…

— Да, немного, слегка, они были слишком длинными.

— Я бы предпочел, чтобы они были… длиннее. Вы меня видите?

Он забеспокоился.

— Нет, я вас совсем не вижу, не бойтесь. Здесь слишком темно. Почему вы не выходите? Там так солнечно…

Я пропела каталонскую песенку, которой он меня научил: «Sol solet vine ma veure, vine ma veure…»

— Нет, нет, — прервал меня он. — Я больше не хочу ни солнца, ни песен. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Скажите, чтобы меня не трогали.

Уже с большей силой он добавил:

— Весь мир мне осточертел. Все. Они мне навсегда осточертели. Я больше ничего не хочу. Вы всегда поете?

— Да, конечно. Мне нужно зарабатывать на жизнь, и еще я много рисую, все время рисую. Все, что вы мне посоветовали…

Темнота помешала мне увидеть, как он плачет.

— Какая жалость! — вздохнул он. — Было бы гораздо лучше не петь, не рисовать. Я хотел, чтобы вы стали принцессой, а не человеком искусства. Вы будете так страдать…

Мы долго молчали, друг напротив друга, в полутьме. Я слышала его дыхание, слышала, как он ерзает на своем стуле. Уходя, я не сдержалась и сказала ему:

— Я вас так любила, так сильно, если бы вы знали…

Он вздохнул:

— Yo tambien. (Я тоже)

Он взял меня за руку и сжал ее до боли. Я ощутила в ладони что-то твердое, его последний подарок. Я сжала в руках этот предмет, и Дали сказал:

— Теперь идите. Я должен остаться один. Я чувствую, что смерть скоро придет за мной. Да хранит вас Бог! Прощайте.

Я ушла, не оборачиваясь. Я не хотела видеть ужасающее зрелище старого скелетического тела, распростертого на земле и ожидающего смертного покоя. Но смерть не приходила к нему. Я выбежала из дома. Слезы струились у меня по щекам.

Только на улице при свете солнца я раскрыла ладонь, чтобы посмотреть, что за предмет дал мне Дали, его последний дар. Это было дерево Галы, кусочек дерева, приносящий счастье, с которым ни он, ни она не разлучались десятки лет. Теперь счастье оставило их, и он отдал мне то, что было для него дороже всего на свете.

Его агония длилась долго, до 1989 года. Гала умерла, он потерял свою последнюю опору и был отдан на растерзание своим фантазмам, ужасам, кошмарам и страху смерти.

Эта долгая агония стала пищей для масс-медиа и фотографов, Дали дошел до того, что организовал пресс-конференцию после пожара, от которого он пострадал, позировал в клинике с кислородной трубкой в носу, из чистой бравады…

Со временем я стала получать новости о нем только от Артуро и Питхота, они жаловались на его капризы и приступы безумия…

Когда пришла телеграмма, сообщавшая о его смерти, то в течение нескольких дней мой телефон не смолкал. Все мне звонили и интересовались его наследством, особенно немецкие журналисты. Что стало с его миллионами, с его картинами? Завещал ли он их мне? Я им отвечала, что у него не было больше миллионов, что даже его картины принадлежат Испании. И что я не его наследница. То, что Дали мне оставил, состояло из шестнадцати лет чудесных воспоминаний, счастливой возможности жить рядом с гением и маленьких секретов, касающихся живописи. Это было духовное наследство, но самое драгоценное на свете…

Моя печаль была безмерной, и я не присутствовала на похоронах, из которых сделали шоу. С одной стороны, туда шли, чтобы показать себя, а не отдать Дали последние почести; с другой — пренебрегли его последней волей: он хотел быть похороненным рядом с отцом, на кладбище Порт-Льигат, а его забальзамировали и положили в музее в Фигерасе. Он превратился в аттракцион.

Мне не хватает моего старого друга, и я попыталась воскресить его на страницах этой книги, он всегда здесь, рядом со мной, в моем сердце. Я слышу его, когда рисую. Он дает мне советы, когда я должна принять важное решение. Я сделала своим его метод критической паранойи, оценивающий положительно каждую вещь, и я счастлива благодаря этому методу…

Однажды ночью в Сен-Реми-де-Провансе мы организовали спиритический сеанс с несколькими друзьями. Сначала я смеялась и не верила в это. Но вдруг сигналы стали очень ясными и, к моему великому удивлению, Дали заговорил со мной. Он сообщил мне некоторые вещи, которые только я могла понять, заставил вспомнить Галу…

Позже в Лондоне специалисты по спиритизму отсоветовали мне продолжать эти эксперименты, опасные и часто фатальные. Я прекратила. Но теперь я знаю, что он, наконец, счастлив, освобожденный от пут того персонажа, который он сам из себя создал. Я продолжала свои занятия, от пластинки к пластинке, от Берлускони к TF1 (французское телевидение 1), от Италии к Провансу, так любимому мною, и я знаю, что, предложив мне свою любовь, Дали выделил меня из всех и что я сохраню это чувство нетронутым на всю жизнь.