Аманда Лир - Дали глазама Аманды

Как и было обещано, он стал рассказывать мне о своем романе с Матильдой. Он любил ее, когда она была молода и «прекрасна, как день». Она была его жинестой, его весенним цветком, пышущим каталонским здоровьем, он за ней усердно ухаживал и посылал ей пламенные письма. Потом он уехал, а она вышла замуж. Он ее забыл, но, узнав о ее браке, назвал ее Матильдой-изменницей, по названию поэмы Лорки, посвященной другой Матильде, отказавшей поэту, когда тот был еще студентом. Несколько лет спустя дама, одетая в помятый непромокаемый плащ, подошла к нему в магазине. Это была Матильда, но совершенно неузнаваемая, прекрасная Жинеста прошлых дней стала толстой матроной, молча плакавшей при виде Дали, который едва ее вспомнил. Эта история меня очень взволновала. Я испытывала симпатию к несчастной Матильде и каждый раз осведомлялась о ней, приезжая в Барселону. Дали, не разделявший этого интереса, сказал мне однажды: «В глубине души я вижу, что вы добры. Какая жалость!»

Во время этого первого пребывания в Барселоне Дали открыл для меня Параллело, нечто вроде испанской Пигали, Молино, где старый загримированный комик ходил вразвалочку, ссорясь с публикой, театр «Колсада», с его толстушками на высоких каблуках и актерами-мужчинами, тощими и коротенькими, систематически попадавшими впросак. Дали заметил: — Это миф о самке, пожирающей самца. Взгляните: девушки пышут здоровьем, а мужчин подобрали истощенных, как будто из них высосали всю кровь.

Однако представление было достаточно забавным, и публика, в основном простая, аплодировала каждой удачной реплике. Вероятно, для контраста кордебалет, который выступал между каждым действием, был достаточно патетичным. Из боковой ложи, где мы сидели, можно было хорошо рассмотреть пухленьких танцовщиц, явно не молодых, — должно быть их оставили в театре из жалости. Я указала на это Дали, который прокомментировал: — Это все христианские добродетели. Я вижу, от вас ничто не ускользает.

В последующие дни мы без конца спорили о христианских добродетелях, и, развивая тему, как обычно, раздули ее до необыкновенных размеров.

В «Рице», как и в «Мерисе», в Барселоне, как и в Париже, Дали жил согласно установленному ритуалу. Обедал и ужинал в одном и том же ресторане, пил чай или коктейль в гостиной своего номера в окружении двора, причем особо привилегированные придворные отправлялись с ним в ресторан или на спектакль. Счета всегда были астрономическими, поскольку Дали заказывал шампанское, виски, икру, а кресла только в партере. Мы никогда не ходили в кино. Дали испытывал перед ним ужас. Иногда, правда, он ходил в кино с Галой, но всегда критиковал фильм, невзирая на качество, издевался над мизансценой и условной игрой актеров. Он любил только Бунюэля, да и то потому, что ему завидовал, и Стэнли Кубрика. Все прочее для него не существовало. Даже Феллини был для него слишком итальянским.

В это время Феллини готовил свой «Сатирикон», и некоторые мои друзья отправились в Рим, в надежде быть ангажированными для этого колоссального полотна. Требовались длинноволосые молодые люди, эфебы, чернокожие танцовщицы. Дониаль Луна, которую я встречала в Кадакесе, была приглашена на роль колдуньи. Она предложила мне попробоваться у Феллини. Дали замолвил за меня словечко, и в октябре я уехала в Рим.

Я провела два дня с Луна в местном отеле и сопровождала ее в Синеситту. Феллини был очень занят, и его трудно было поймать. В конце концов он пригласил мою подругу и меня пообедать вместе с ним, а также главным героем будущего фильма, Хирамом Келлером, и его женой в одной траттории старого Рима. Я была удивлена простотой и любезностью Джульетты Мазины и смогла оценить дружескую теплоту этого обеда. Стоял вопрос об участии в проекте Дали. Феллини обожал Дали, но считал, что с ним невозможно работать в одном фильме из-за его непрактичности. В конце обеда он мне сказал:

— Ты красива. Очень красива. Но понимаешь, я ищу женщин, которые весят 150 кг, карлиц, монстров, но не красивых молодых блондинок. Возвращайся, когда станешь безобразной.

Я поняла смысл его слов гораздо позже, посмотрев «Сатирикон», но в тот момент я никак не могла понять, почему моя красота стала непреодолимым препятствием.

Я вернулась крайне разочарованная и позвонила Дали из Лондона:

— Вы были в Сикстинской капелле? В Колизее? В храме Браманте? Вы позвонили князю Русполи?

Нет, я ничего этого не сделала.

— Иногда я вас не понимаю, — сказал он. — Вы были в Риме, самом красивом городе мира, и вместо того, чтобы этим воспользоваться, вы всюду таскались за негритянкой, балующейся наркотиками! Невероятно! Когда вас оставляешь одну, вы становитесь маниакально депрессивной. В Париже мне надо будет заняться вашим воспитанием.

И он повесил трубку.

Я приехала в Париж в декабре и, как большинство манекенщиц, остановилась в отеле «Луизианы», на улице Сены. Этот отель соответствовал моим средствам и к тому же был вполне приличным. Кроме того, этого было место, непосредственно связанное с историей Сен-Жермен-де-Пре, и все светила экзистенциализма там останавливались. Я часто сталкивалась в лифте с сухощавой и миниатюрной Альбертиной Сарразен. Флор, квартал, где обитала большая часть писателей, был в двух шагах. В этом квартале я встретила одного парня, англичанина, в коричневом бархатном костюме, с разноцветной кепкой на голове. Его звали Никки, и он жил в одном отеле со мной. Он стал моим другом, и я потащила его в «Мерис», чтобы показать Дали, что и я могу найти что-нибудь необычное.

Но он меня обошел. Сняв накипь с парижских ночных кабачков, мэтр привел в «Мерис» шайку невообразимых псевдо-хиппи, подражавших заезжим англичанам и их вкусам в отношении музыки и одежды. Некоторые кутюрье ловили на лету эти новые веяния и вводили моду на ситец, бахрому и пан-бархат. Среди этих кутюрье был Жан Букен с улицы Святых Отцов.

Одной из находок Дали был отвратительный английский паразит, носивший чудовищный головной убор с бахромой такой длины, что она спадала ему на глаза. Он был похож на потертый абажур, и кличка Абажур тотчас к нему прилипла. Итак, я представила Дали моего Никки по кличке Кепка, а Дали представил мне свой Абажур. Гостиная в «Мерисе» превратилась во двор Чудес. Дали уверял, что все это для меня. Но я всегда знала о его склонности к максимальному смешению людей и красок. Я сказала себе, что Гала была бы разгневана, увидев все это. Но ее здесь не было.