Владимир Бондаренко - Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Он приходил с гитарой и пел одну и ту же песню на протяжении всей работы — «Натопи ты мне баньку…». Я эту песню знал, но не слышал в таком варианте. Он сначала пел ее, пел, а потом минут двадцать повторял одни и те же слова: «не топи…». И громко, очень громко. Я часто не понимал его состояния. А портрет писал в 1980 году, за полгода, ну чуть больше, до его смерти, до февраля 1980 года. Потом он уехал в Париж. И все. Скоро я узнал, что он умер. Я картину не довел до конца, как хотел, хотя серьезно проработал сам портрет.

…И во время разговоров с ним я пытался тему разговора воплотить в картине. То есть все, что он рассказывал о своей жизни, я хотел проиллюстрировать и в портрете выявить смысл его жизни. Меня не покидало чувство, что это не лицо, а какой-то сгусток нервов, перекрученных узлами. И эти нервы все были так обнажены, что невозможно цельный образ лица было увидеть. Мимика, постоянно меняющаяся. Когда он без мимики, он не узнаваем. Но это редко. А когда мимика — надо было ее уловить в главном. Уже после смерти я узнал, что он в этот период принимал наркотики. И это действительно прослеживалось на лице. Любой художник-портретист заметит нервность лица. Я наблюдал, как что-то в нем постоянно дергается. Я-то раньше вообще никогда не сталкивался с наркоманами, не знал, как это сказывается на лице. Я еще удивлялся, что он не пьяный, но странный. От него не разило, но какая-то неадекватность была.

Даже моя соседка по коммунальной квартире, Раиса Ивановна, как-то налетела на него с тряпкой. Мы закончили сеанс, он громко пел эту песню «Затопи ты мне баньку…» и потом полчаса подряд кричал: «не топи, не топи…», и она как раз мыла полы в коридоре. Мы выходим, и она его половой мокрой тряпкой начала бить по лицу. Я руку подставил, защищая Высоцкого, а она била его и кричала: «Если ты эту пьянь еще приведешь, я его с лестницы сброшу!». Она была буфетчицей. Я ей кричал: «Да вы знаете, кого бьете? Это же великий актер, композитор, музыкант, певец, поэт Владимир Высоцкий!»

А она в ответ: «Мне наплевать, что великий. Вижу, что пьянь!..» Мы еле вырвались из квартиры. Я его провожал с третьего этажа вниз. Мы потом смеялись с ним. Я говорю:

«Ну теперь Раиса Ивановна будет гордиться тем, что она била половой тряпкой самого Высоцкого».

Я не был связан с его театральными и киношными кругами. Не знал поэтов. И поэтому не мог подойти ни к Вознесенскому, ни к Евтушенко с просьбой помочь опубликовать его стихи. А он мне постоянно говорил, как мечтает об этом. Он был ущемлен тем, что его никто не хочет печатать. Не из-за страха, не из-за цензуры, — все его песни: и военные, и спортивные, и юмористические — проходили ту же цензуру и перед выпуском пластинок, и в кинокартинах, но все друзья-поэты в упор его не видели.

А еще он мечтал получить звание лауреата премии Ленинского комсомола. С этим я обращался не один раз к влиятельным людям, и без толку. Расскажу две истории. На одной известной российской выставке картин «По родной стране», где были выставлены и мои работы, я встретился с министром культуры России Юрием Мелентьевым. Ему очень понравились мои работы. Он захотел познакомиться с автором. Я подошел, меня представили такому большому, объемному человеку. А на выставке ходила комиссия художников, которая отбирала картины на продажу, в основном из своего круга, одного и того же. Прорваться в этот круг было почти невозможно. Так было на всех крупных выставках. И вдруг Юрий Мелентьев, все-таки министр, говорит: «А мне нравится Сергей Бочаров». Художники из комиссии ему: «Да вы знаете, он еще молодой…» К счастью, Мелентьев устоял и убедил, чтобы мою картину купили. А я в это время уже писал портрет Владимира Высоцкого. Я говорю Мелентьеву: «Вы знаете, я сейчас пишу портрет Владимира Семеновича Высоцкого. Он настолько в моем представлении гениальный мастер! И так считают по всей России, и в деревнях, и в поселках, где никто не слышал ни про Ахмадулину, ни про Евтушенко. А вот его мы знаем как гениального певца и поэта. Нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы его стихи напечатали? Чтобы дали звание лауреата премии Ленинского комсомола?» Он мне отвечает: «Я его очень люблю, у меня все его песни есть». Я точно сейчас не могу сказать, но, по-моему, он назвал около ста кассет с записями. Эта цифра, помню, потрясла меня. Мы-то в глубинке знали ну песен тридцать — пятьдесят. Я удивился, что министр культуры коллекционирует песни Владимира Высоцкого. Обычно о таких высоких чиновниках рассказывали, что они буки, серые люди, любители казенщины. Юрий Мелентьев мне понравился. Интересный, мыслящий человек и по-настоящему любящий русскую культуру.

Я, узнав, что он коллекционирует песни Высоцкого, продолжил: «Мне говорили, что стараются и Белла Ахмадулина, и Роберт Рождественский, и Андрей Вознесенский пробить его книгу стихов, и никак не удается».

Мелентьев мне отвечает: «Если бы они хотя бы раз по-настоящему захотели издать стихи Высоцкого, у них бы все получилось. Они же вхожи во все кабинеты. Одно их заявление — и стихи Высоцкого вышли бы без проблем. А если бы Юрий Любимов по-настоящему поборолся за присуждение премии или звания, а без борьбы такого не бывает, желающих всегда много, то, думаю, тоже ему бы удалось».

Меня это удивило. На очередном сеансе я сказал об этом разговоре Владимиру Семеновичу, он вроде бы промолчал, но, как я понял, он эту мнимость дружбы с тогдашней литературной элитой начал понимать. Мне кажется, они просто ему завидовали. Его народной славе.

Юрий Мелентьев еще сказал мне, что был такой случай, что предложили дать Высоцкому возможность напечатать стихи, но эти именитые друзья заявили, что Высоцкий — дворовый художник, певец-самоучка без культуры писания и так далее. Это Мелентьев рассказывал в присутствии многих людей. Меня это поразило.

Я написал его поющим, на темном фоне и в одежде Гамлета.

Почему? Я признавался Владимиру Семеновичу, что в восторге от его песен, но не вижу в нем как в актере ничего выдающегося. Какая-то искусственность. А я все-таки в это время во ВГИКе учился, много хороших фильмов смотрел, актеров великих. Он как-то даже внешне не обиделся, наоборот, дал мне с женой билеты на «Гамлета». Мы пришли, видим, что он на гитаре играет, я подумал, что в театре он такой же, как в кино.

Но когда я посмотрел спектакль, когда увидел его Гамлета, я был потрясен. В спектакле он меня поразил. Я изменил о нем мнение как об актере. Хотя в кино до сих пор стиль его игры мне не нравится. Неорганично все; как ни парадоксально, но я не вижу в нем киноактера, он театрален во всем. Есть же театральные актеры, и великие, которые были бы смешны в кино со своей декламацией. Так вот, в театре Высоцкий выше всяких похвал. Я и попытался в портрете передать состояние актера, вошедшего в образ Гамлета. А уже позднее, после его трагедии, осознав, как ему мешали многие его якобы друзья, я изобразил удавку на шее, и с двух сторон эту удавку затягивают те, кто нынче клянется, что всю жизнь ему помогали. Они этот узел постепенно затянули до конца. Я считаю, что они приложили много усилий для его гибели. Они унижали его, не считали ровней себе.