Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Меня пристроили в соседний переулок к частной врачихе: на углу переулка была ее вывеска — «Зубной врач Магаршакь», еще с твердым знаком. Я ходила к ней одна, потому что не нужно было переходить даже переулок. Она жила и принимала больных в коммунальной, естественно, квартире, где у нее был кабинет с перегородкой. В отделении у окна было чисто, стояли зубоврачебное кресло, бормашина и белые шкафчики с инструментами. В части комнаты без окна стояли стулья и стол со старыми журналами, здесь пациенты ждали, если кресло бывало занято, что бывало редко, или если сама Магаршак задерживалась в своей жилой комнате.

Магаршак поставила мне десять серебряных пломб с лечением, по десять рублей каждая, и несколько без лечения.

Куда приятнее, чем лечить зубы, было лечить простуды. Только однажды были волнения и страх мои и мамы с Марией Федоровной: доктор Якорев поставил мне диагноз «скарлатина» и сказал, что об этом нужно сказать соседям. Вишневские сразу же начали требовать, чтобы меня отправили в больницу, а мои взрослые удивлялись их неблагородству: ведь когда Золя болела дифтеритом, меня и детей Березиных увезли, чтобы она могла остаться дома. Взрослые боялись больницы, как огня, боялись, что меня там простудят и заразят другими болезнями, и оттягивали решение, а я боялась оторваться от дома. Но оказалось, что никакой скарлатины нет.

Конечно, кашель, заложенный и текущий нос, повышенная температура не могли доставлять мне удовольствия (хотя был момент, при приближении к 38°, когда наступало состояние какого-то если не блаженства, то успокоения, удовлетворения). Зато когда температура становилась почти нормальной и меня «выдерживали» в постели, а потом дома, у меня было время для рассматривания картинок и чтения книг.

Если я буду описывать все книги, которые читала, и что получала от этого чтения, это займет много больше места, чем описание еды. Ограничусь перечислением направлений моего чтения: детские книги о детях, дореволюционные и советские; классическая литература, чаще в детских изданиях; книги о животных; географические книги; книги о всевозможных открытиях; сказки; фантастические и исторические книги; революционные книги.

Все книги, помимо содержания и материальных качеств (бумаги, шрифта, переплета, картинок, запаха), тоже на меня действовавших, имели еще особое свойство, которое можно сравнить со вкусом, но вкусом в другом измерении. Этот «вкус» мог соответствовать моему существу, потребности моего существа, как это произошло в высшей степени с «Багровым-внуком» Аксакова, как это было с Сетоном-Томпсоном, немного отклоняться, что было совсем неплохо, например, во «Фрегате «Паллада»» Гончарова, который мама вынула для меня из шкафа с книгами классиков, были странные для меня ясность и отсутствие чувств, а совсем другой, ночной, романтический и внушающий страх «вкус» был у книги «Рыцари Круглого стола» [85] См.: Король Артур и его рыцари круглого стола / С англ. Сост. по Г. Гильберту и Дж. Ноульсу. СПб., 1914 (на обложке — «Рыцари круглого стола»). , которую мы брали у Городецких и которую мне не хотелось отдавать обратно. Те книги, которые этого свойства, этих обертонов чтения не имели, были дрянные книги, у меня таких не было.

Конечно, и раньше у меня было понятие красоты, восхищение красотой, но теперь у меня образовался культ красоты, не мешавший другим моим культам — дикой природы, подвигов и прочего. Культ красоты соединился с увлечением античностью. Василий Кириллыч, историк и наш классный руководитель, как раз преподавал нам древнюю историю, а учебников у нас не было. Мама накупила мне книг: Эберса [86] Эберс Георг (1837–1898) — немецкий египтолог и исторический романист. о Египте, «Спартак» Джованьоли, два толстых тома «Греция» и «Рим» и другие. В этих книгах еще сохранялась винкельмановская традиция поклонения античности как времени, открывшем миру красоту, и я восхищалась вместе с книгами, хотя были статуи, которые мне мало нравились, а в рисунках на вазах я никакой красоты не видела. Но я была зачарована одной статуей — Гермесом (Праксителя) с его сочностью и ленцой молодого тела, не тренированного тела спортсмена, а не знающей своих возможностей, своей силы, своей прелести беззаботной, свободной и довольной жизнью (но и предчувствие ее скоротечности было в его задумчивости) молодости. Опасное увлечение: где найти сравнимое? сравнимое и доступное для меня.

Воздействие имен, так аппетитно описанное Прустом, не миновало и меня, но образы, ими вызываемые, были, увы, далеко не так поэтичны. Помимо красоты Гермеса (а кроме красоты, у него ничего и не было), я преклонялась перед Юлием Цезарем, и мне доставляло особое удовольствие его имя — Гай. Но из других книг и от мамы я узнала, что это ошибочное чтение, что его звали Кай, и это меня расстроило, как будто что-то убавилось у моего кумира, и я заставляла себя свыкнуться с этим именем.

Лиловолицая, толстобедрая, хромавшая учительница рисования по-прежнему преподавала в младших классах и осенью носила на уроки арбуз под мышкой, а у нас сменялись один учитель рисования за другим, тогда как другие учителя работали годами в нашей школе. Учителей рисования ученики не терпели, срывали их уроки, и те уходили из школы. Такова была традиция. Так, во всяком случае, дело представлялось мне в то время. Один из этих жалких учителей, продержавшийся два-три месяца, вздумал объяснять нам красоты архитектуры, золотое сечение и прочее. «Не мечите бисера перед свиньями» — не знаю, произвели ли на кого-нибудь, кроме меня, искомое впечатление эти объяснения, — в классе были мальчики и девочки, хорошо рисовавшие, может быть, все это было им понятно без объяснений. Я пыталась применить объяснения учителя к Москве, и в один прекрасный день меня проняло: глядя с угла на здание Моссовета, еще не надстроенное, еще классицистское, бледно-красное с белым, я вдруг как пропиталась красотой его пропорций. Я не сравнивала их с музыкальным ритмом, ума на это не хватало, хотя действие обоих, как сейчас подумаю, было если не одинаковым, то близким. Но это непосредственное наслаждение архитектурой больше не повторилось.

В 5-м классе нам начала преподавать ботанику учительница, которую звали Евгения Васильевна, по прозвищу «Парамеция» или «Туфелька». Евгения Васильевна была, наверно, намного старше, чем мне казалось. Всегда в черном платье, в пенсне, с полуседыми волосами, совершенно прямыми и коротко подстриженными, Евгения Васильевна, по словам Марии Федоровны, сохраняла вид дореволюционной курсистки. Евгения Васильевна говорила нам «дети», а не «ребята», как тогда было принято, и к каждому из нас обращалась на «вы», чего я сначала просто не могла понять, все думала, что она обращается ко всему классу. Евгения Васильевна никогда не смеялась, и не помню, улыбалась ли. Она жила совсем одна и во время войны умерла от недоедания. Евгения Васильевна рассказывала про свою ботанику (а потом зоологию и анатомию) без видимого пафоса. В первый раз то, что я узнавала в школе, было сравнимо с тем, что я читала дома. Ботаника дала мне то, чего мне хотелось: гармонию устройства мира, порождавшую уверенность в том, что все должно разрешиться благополучно. Но независимо от этой потребности в оптимизме я видела красоту мира в пирамиде живых существ.