Константин Симонов - Симонов и война

Был еще такой случай. Нами, ротой военнопленных, командует в лагере унтер-офицер; мы по положению обязаны отдавать ему честь, и ведет он себя как начальник, чувствуется, что это действительно начальник. И я говорю: «Если бы мы сумели дать армии такого хорошего сержанта, как вот этот немецкий унтер, эх, что б мы сделали тогда!» — «Вы опять восхваляете немецкую армию! Опять восхваляете! Вам все у нас плохо». Я говорю: «А какие претензии вы имеете к этому немецкому унтеру?»

Я не знаю, говорил я об этом или нет, — я в строй не становился. На поверку я выходил, но сидел на скамеечке. И я никогда не приветствовал даже этого капитана, гестаповца. Он тогда вызывает нашего коменданта — среди нас был русский комендант назначен, наш, комбриг: «Передайте генералу Лукину, что он не в Азии находится, а в Европе. Он меня должен приветствовать». Я ответил: «Если капитан меня первый поприветствует, а я генерал, никто с меня генеральского звания не снимал, тем более немцы не имеют права снять, — тогда я ему отвечу. Вежливость есть вежливость. А пока он меня не будет приветствовать первый, я его никогда не буду приветствовать».

Ну, никаких репрессий ко мне не применялось.

В Париже мы ездили по городу, ходили, осматривали. На меня очень сильное впечатление произвел Пантеон. Мы увидели наполеоновскую могилу, в белом мраморе, золоте. И стоит солдат в форме его гвардии. Это на меня сильное впечатление произвело. Французы до сих пор чествуют своего императора.

Повели нас в театр. В Париже был русский театр для эмигрантов. Когда узнали, что мы русские генералы, нас обступили французы, в буфете предлагают и водку, и другое, но мы не пили никто ничего. И рассказывают — к нам, говорят, приезжал Блюменталь-Тамарин, хотел в этом театре выступать, так парижская эмиграция не дала ему слова сказать. Его забросали тухлыми яйцами, апельсинами, всем, чем можно забросать, и не дали ему говорить совершенно.

Нехорошее впечатление на нас произвели нравы французские. Днем, в садике, недалеко от Елисейских Полей, где была столовая Офицерского собрания, — парк, сидят молодые люди, целуются взасос, руки запускают, ни на кого внимания не обращают. И на них никто внимания не обращает. Нас это поразило несколько.

Я вам говорил, что два азербайджанца приходили ко мне, один еще в лагере в Остраве, а второй уже здесь, который уполномоченным был, помните, я вам рассказывал? Пришли они и говорят: «Михаил Федорович, мы вас поведем в Мулен Руж. А хотите, в другие, более злачные места поведем». Мы говорим: «Нет, нам что-нибудь, середка на половинку». Ну, повели в Мулен Руж. В основном он был забит солдатами — англичанами, американцами. И конечно, население французское.

На сцену выходят десять или больше девиц, молоденькие все, видимо, неиспорченные еще, не лишенные девственности, только здесь вот прикрыто фиговым листочком, и начинают распевать. Поворачиваются, все у них открыто.

К. М.Ну, я нагляделся на это…

М. Ф.Я говорю, какое на нас это произвело впечатление, представляете? Солдат американский — он ногу ставит на кресло впереди сидящего, тот ее снимает, он вторую ногу ставит. Тут же распивают, тут же все курят, полно дыма. Мы думаем, что такое? Как это в театре такие вещи проделывать? А люди знающие говорят нам: «Это явление нормальное». Ну нормальное, так нормальное.

Там была показана пьеса из нашей казачьей жизни, как живут наши казаки. Мы хохотали до упаду. В каком-то совершенно извращенном виде было показано.

Некоторые ходили потом, где дома свиданий, всякие изощренные виды там показывают, появляются силуэты и все это проделывают. Я-то не ходил, не смотрел. Так только слыхал, что это есть, но не пошел.

В Париже чуть ли не каждый день — манифестации. Весь Париж высыпает на улицы. И вот, не помню в какой день, де Голль появился на Елисейских Полях, я сам лично его видел. Идет, и толпы народа его окружили. Он без какой бы то ни было охраны. Его толкают, к нему добираются, руки жмут ему. Он чего-то отвечает, они кричат: «Вив де Голль! Вив де Голль!» Де Голль — это было что-то такое невероятное у них. Мы знали, что де Голль национальный герой, что он возглавил, — мы тогда еще ничего не знали, — единственный из полковников, который восстание поднял. Но нас поразило, что правитель государства — и так свободно, без всякой охраны появляется. Мы к этому не привыкли. У нас дело это несколько по-другому обстояло.

А через некоторое время во французских газетах — аншлаг такой, крупными буквами написано: «Граждане французы и француженки! Завтра, на такой-то вокзал, во столько-то часов прибывают наши мученики солдаты — французы из немецких концлагерей. Приходите встречать».

Мы говорим, пойдемте посмотрим, как французы встречают своих военнопленных. Пошли. Мы в штатском, но, когда мы говорили, что мы русские, нас пропускали. Все улицы были запружены, пройти трудно, но мы все же прошли. Вышли на платформу. Там устроена трибуна.

Подходит поезд. Должны были их встречать, а они все из дверей, — там ведь каждое купе открывается, — родные их схватили, крики, радость, слезы, песни. Официальная часть была сорвана. Музыка гремела.

Мы постояли, посмотрели-посмотрели и все задумались: а как нас будут встречать? Одни говорят: «Ну конечно, тех, у кого родные живут в Москве и вблизи Москвы, придут встречать». А я говорю: «Да вряд ли это сделают, вряд ли. Сначала ведь надо будет отчитаться — как ты, Михаил Федорович Лукин, попал в плен? И я должен сказать. Что ты делал в плену? Как ты себя там вел?» — «Ну да, ты всегда…» — это опять тот же генерал Самохин и некоторые другие тоже. А большинство замкнулось в себе. Начали уже реальную близость дома-то ощущать. Задумались, как там?

В один прекрасный день говорят нам, что за нами приехали из Москвы. Спрашиваем — кто? Какие-то офицеры. Ну, мы предполагали, что, конечно, не рядовые офицеры, не армейские, а из НКВД.

К. М.Вы в Париже к этому времени уже были несколько месяцев?

М. Ф.Около месяца. Как-то тревожно стало, сердце сжалось. Что ожидает? Это мучает всех, не только меня. И хочется поехать, как будто бы и радостно, и в то же время думаешь: а что же будет? Может быть, лучше, чтобы родные не знали? Может быть, лучше, чтобы они считали, что ты погиб — и всё.

Драгун устроил нам банкет. Тогда встреча была, а теперь он устроил прощальный банкет с французским коньяком, закуска прекрасная, водка. Водка, кажется, наша была.

Сижу я на углу, на втором углу сидит майор, который прилетел за нами. Я спрашиваю: «Вы кто будете?» Он говорит: «Майор Красной Армии».

К. М.Он в штатском?

М. Ф.Нет, в форме. Общеармейские петлицы. Я говорю: «Ну, это я вижу, что Красной Армии, а на самом-то деле вы откуда, из СМЕРШа?» — «А что такое СМЕРШ?» — «Да мы, — говорю, — слыхали здесь, что какой-то СМЕРШ есть, но не знаем, что это такое. Мы особый отдел знали, знали, что у нас есть МГБ…» Он усмехнулся и говорит: «Нет, мы армейские». Ну армейские, так армейские. Пьем.