Яков Хелемский - Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

Не однажды реку вспять
Поворачивали силой,
Только это не к добру —
Даже рыбам негде было
В нужный срок метать икру,
И снуют, снуют в смятенье…
Загляни-ка в глубину —
Там мелькают рыбьи тени,
Прибиваются ко дну.
Но от дикой передряги
И на дне весь мир иной:
Где приютные коряги
С потаенной тишиной,
Темных водорослей чащи,
Золотой подводный хвощ?..
Нету зыблющихся рощ,
Нету жизни настоящей.
Рыбам слезы б источать!
Если голос обрели бы, —
На крик закричали б рыбы,
Нет, не стали бы молчать.
Завопили б, сознавая,
Что беду зовут бедой
И что их вода живая
Стала мертвою водой.

Когда слагать стихи таланта нет, —
Не чувствуя ни радости, ни боли,
Хоть рифмами побаловаться, что ли,
Хоть насвистать какой-нибудь сонет,

Хоть эхо разбудить, но мне в ответ
Не отзываются ни лес, ни поле.
Расслышать не в моей, как видно, воле
Те голоса, что знала с малых лет.

Не медли, смерть. Не медли, погляди,
Как тяжело неслышащей, незрячей,
Пустой душе. Зову тебя — приди!..

О счастье! От моей мольбы горячей
Вдруг что-то дрогнуло в немой груди.
Помедли, смерть, помедли, подожди!..

…И вы уж мне поверьте.
Что жизнь у нас одна,
А слава после смерти
Лишь сильным суждена.

Не та пустая слава
Газетного листка,
А сладостное право
Опережать века.

…Не шум газетной оды,
Журнальной болтовни, —
Лишь тишина свободы
Прославит наши дни.

Не похвальбой лукавой,
Когда кривит строка,
Вы обретете право
Не умолкать века.

Один лишь труд безвестный —
За совесть, не за страх,
Лишь подвиг безвозмездный
Не обратится в прах…

Пустыня… Замело следы
Кружение песка.
Предсмертный хрип: «Воды, воды…»
И — ни глотка.
В степных снегах буран завыл,
Летит со всех сторон.
Предсмертный хрип: «Не стало сил…» —
Пургою заметен.
Пустыни зной, метели свист,
И вдруг — жилье во мгле.
Но вот смертельно белый лист
На письменном столе…

Одно мне хочется сказать поэтам:
Умейте домолчаться до стихов.
Не пишется? Подумайте об этом
Без оправданий, без обиняков.
Но, дознаваясь до жестокой сути
Жестокого молчанья своего,
О прямодушии не позабудьте,
И главное — не бойтесь ничего.

Безумье, видимо… Гляди-ка,
Как мысли повернули дико!
Сначала вспомнилось о том,
Как, в форточку влетев, синички
Сухарь клюют… Кормитесь, птички,
У вас нахальство не в привычке,
Ведь голод и мороз притом;
Кто доживет до переклички
Перед рождественским постом!
Сперва — о птицах. А потом —
Что их воротничок высокий
Белеет, закрывая щеки…
Рылеев… Господи, прости!
Сознанья темные пути
И вправду неисповедимы.
Синиц высокий воротник
Мелькнул, исчез, и вдруг возник
Тот образ, юный, невредимый,
И воротник тугой высок,
Белеющий у смуглых щек,
Как заклинанье о спасенье
От злых предчувствий… Сколь жесток
Тот век, тот царь. Хотя б глоток —
Мгновенье воздуха, мгновенье!..

Мне слышится — кто-то у самого края
Зовет меня. Кто-то зовет, умирая,
А кто — я не знаю, не знаю, куда
Бежать мне, но с кем-то, но где-то беда,
И надо туда, и скорее, скорее —
Быть может, спасу, унесу, отогрею,
Быть может, успею, а ноги дрожат,
И сердце мертвеет, и ужасом сжат
Весь мир, где недвижно стою, озираясь,
И вслушиваюсь, и постигнуть стараюсь —
Чей голос?.. И, сжата тревожной тоской,
Сама призываю лишь смертный покой.

На миру, на юру
Неприютно мне и одиноко.
Мне б забиться в нору,
Затаиться далёко-далёко.
Чтоб ни кто, никогда,
Ни за что, никуда, ниоткуда.
Лишь корма и вода
И созвездий полночное чудо.
Только плеск за бортом —
Равнозвучное напоминанье
Все о том да о том,
Что забрезжило в юности ранней,
А потом за бортом
Потерялось в ненастном тумане.

Сказать бы, слов своих не слыша,
Дыханья, дуновенья тише,
Беззвучно, как дымок над крышей
Иль тень его (по снегу тень
Скользит, но спящий снег не будит), —
Сказать тебе, что счастье — будет,
Сказать в безмолвствующий день.

Повеял летний ветерок,
Не дуновенье — легкий вздох,
Блаженный вздох отдохновенья.
Вздохнул и лег в тени дорог
На травы, на древесный мох
И вновь повеет на мгновенье.

Не слишком наша речь бедна,
В ней все имеет имена,
Да не одно: и «лед» и «ледень»,
А ветерок, что в летний час
Дыханьем юга нежит нас,
Когда-то назывался «летень».

Поýтру нынешней весной,
С окна отдернув занавески,
Я ахнула: передо мной
Толпятся в двухсотлетнем блеске —
В кудрявых белых париках,
В зеленых шелковых камзолах
Вельможи… (Заблудясь в веках,
Искали, видно, дней веселых
И не туда пришли впотьмах.)
Им что ни скажешь — все не то,
И я поэтому молчала.
Хоть не узнал бы их никто!
Роскошество их обличало —
Их пудреные парики,
Темно-зеленые камзолы,
Всему на свете вопреки,
Как возле царского престола,
Красуются перед окном,
И думать ни о чем ином
Я не могу. На миг забуду
И снова погляжу в окно,
И снова изумляюсь чуду,
Но вот в окне уже темно.

В новолунье, в полнолунье
Правит миром ночь-колдунья.
Утром все в окне иное,
Нет чудес вчерашних там,
Но распахнут предо мною
Монастырский древний храм,
Не разбитый, не спаленный.
На стене густо-зеленой
Мутно-белых свеч ряды.
(Чье раденье? Чьи труды?)
Отступаю в тайном страхе —
За окном стоят монахи.
Видно, служба отошла:
Ни одной свечи зажженной,
Не звонят колокола,
Слышен шепот приглушенный:
«Вседержителю хвала».

И вновь превращенья свершаются ночью.
А утром прибой темно-белые клочья
Швыряет мне с моря, стоящего дыбом,
Дрожащего каждым зеленым изгибом.
Влетает в окошко тенистая пена
И вот затихает в углах постепенно
Густой пеленой тополиного пуха, —
В нем плоти, пожалуй, не больше, чем духа.