Владимир Кантор - Карта моей памяти

Как меняется жизнь человека? Со стороны перемены кажутся неожиданными и необычными. Однако происходят. Андрей Филиппович вдруг начал манкировать работой в редакции, а потом вообще перестал приходить в журнал. Звонили домой, там что-то смутно отвечала жена о какой-то важной командировке. И вдруг пришло письмо из горкома партии с вопросом, знает ли партийная организация и коллектив редакции, что Полторацкий работает в каком-то религиозном ведомстве, чуть ли не у митрополита. Стали вспоминать, как по пьяни он иногда приставал к собутыльнику, чтобы тот прочитал наизусть «Отче наш». Но значения таким выкрутасам никто тогда не придал. Потом, когда все это подтвердилось, была гнусная процедура по исключению его из партии (будучи вне партии, я был и вне этих процедур), а еще через пару лет он принял сан и стал батюшкой. Причем приход получил в новой церкви, построенной в конце 80-х в парке «Дубки», где проходило мое детство. А еще через пару лет стал приходить и в Институт философии, даже отпевал кого-то из верующих философов. Но это уже происходило в последние годы, когда православие приобрело официальный статус. На поминках с удовольствием выпивал, а когда кто-то спрашивал его, могут ли священники выпивать, отвечал священническим басом: «Не возбраняется!»

А тогда мы выпили и закусили бутербродами, которые я привез. Рене съел весь бутерброд, но Андрей Филиппович укорил его: «Рейнгольд Владимирович, это называется поеданием закуски не по делу». Рене хихикнул: «У нас же еще завтрак, и

Володя к завтраку поспел. Так что еще закусим. А пока еще выпьем. В бутылке кое-что осталось. – И, обращаясь ко мне, спросил: – Главный все-таки пропустил твоего Чернышевского?» Речь шла о моей новой статье для журнала. Должен добавить, что друзей удивлял мой интерес к этому персонажу, который считался предшественником Ленина, которого уже не любили. Я-то пытался показать, что по взглядам он был прямой противоположностью вождя мирового пролетариата. «Ну, к примеру, – говорил я, – Ленин утверждал, что “цель оправдывает средства“, а Чернышевский прямо противоположное – что “характер средств должен быть таков, как характер цели, только тогда средства могут вести к цели. Дурные средства годятся только для дурной цели“». Мне друзья вроде бы верили и все же смотрели на мои тексты как на некую причуду в целом приличного человека. «А как он к водке относился?» – спросил вдруг Андрей Филиппович. Я как раз прочитал мемуары Короленко, который приводил слова жандармского унтера, сторожившего Чернышевского в «гиблых местах», в Вилюйске. «Это известно. Он не пил, даже в страшной ссылке, где, казалось бы, ничего другого и делать нельзя. Могу из Короленко цитату прочитать, – сказал я неуверенно, – он слова этого унтера записал». Ренька захохотал: «Давай-давай, тряхни ученостью». И я прочитал: «Когда Чернышевский придет к кому в гости и увидит на столе бутылку водки или карты, тотчас скажет: “А! это у вас водка?“ или “А! это у вас карты? Прощайте, прощайте!“ И уйдет тотчас домой. Непременно уйдет. Ни за что не согласится остаться. Не любил он, когда люди пьют водку. Раз был такой случай. Один из служивших при тюрьме, кажется, сторож, напился пьяным. Чернышевский стал горячиться и твердить: “он отравился!“ Призвал всех, начал хлопотать… Ему все говорят: он только лишнее выпил, проспится… Так и вышло. Когда пьяный проспался, Чернышевский и говорит ему: “Зачем ты себя губишь? Зачем убивать себя?“ Смешной был старик».

Андрей Филиппович выпил последнюю рюмку и задумчиво произнес: «Вот за это мы его и не любим». Атеист Садов добавил: «И еще за то, что был сын попа». Полторацкий нахмурился, сказав непонятно: «Ну, это немного осложняет ситуацию».

После завтрака, довольно скромного, но с кофе, мы отправились в университет, там должна была состояться беседа с местными литовскими мыслителями о текстах для литовского номера «Вопросов философии». Меня еще (но этого коллегам я не говорил) интересовало, знает ли кто-нибудь о Льве Платоновиче Карсавине, который преподавал здесь до прихода советских войск, в 1949 г. был арестован нашими органами, обвинен в участии в антисоветском евразийском движении и подготовке свержения советской власти и отправлен в лагерь в Абезь (в Коми). Дело в том, что мне попались в руки его книги по Средневековью и католичеству, изданные в России в 20-е годы. Эмигрантские его работы, когда он стал апологетом православия и евразийцем, до меня тогда не доходили. Но, как бывало тогда, тамиздат доходил скорее, и я имел две рукописи последнего года его жизни – статья по эстетике и венок сонетов. Венок сонетов меня поразил. Эти строчки надо было пережить.

Мы живем в кромешной тьме. Как в ней жить? А мы живем. Карсавин возлагал надежду на преодоление тьмы на Вечный Свет Бога. Мои коллеги о Карсавине не знали, и подобная личная метафизика их (тогда по крайней мере) не волновала.

Приведу, больше повода не будет, мое стихотворение по поводу карсавинского венка сонетов. Я долго ходил под впечатлением карсавинских строк, а потом вдруг решил написать тоже стих, и написал.

К венку сонетов Л.П. Карсавина

(в концлагере Абези незадолго до смерти Лев Карсавин создал венок сонетов)

Короче, хотел, не афишируя этого интереса, узнать, не сохранились ли какие материалы.

Лев Платонович Карсавин (1882–1952)

После высылки в Европу из Советской России в 1922 г., где Карсавин, как и другие изгнанники, жил трудно, он был вдруг приглашен в Литву в Каунасский университет на кафедру всеобщей истории. Замечу при этом, что одновременно его приглашали и в Оксфорд. Но, как сам он уже в лагере рассказывал, он хотел быть ближе к России. Надо сказать, литовский язык весьма сложный, но Карсавин выучил его настолько, что мог преподавать на языке в университете в Каунасе и написать на литовском историю европейской культуры в пяти томах. В 1940 г. вместе с университетом он переехал в Вильнюс, где и прожил до своего ареста в 1949 г. То есть в Вильнюсе я мог что-то найти и узнать. Но об этом своем намерении я молчал и, как некий оруженосец, шел за двумя рыцарями советской философии.