Владимир Кантор - Карта моей памяти

И я заснул.

3. На халяву – без меры!

Утром я проснулся, когда поезд уже встал. Проводница будила на час раньше, но глаза не раскрывались. И до остановки я проспал. Толчок поезда меня поднял, я соскочил на пол, быстро подхватил чемодан и тут услышал стук в окно. За окном стоял Рене и грозил мне пальцем, мол, заставляю ждать. Я огляделся, попутчиков моих в купе уже не было, и я пошел к выходу. Рене, ожидавший меня у вагона с совершенно заплывшей физиономией и узкими от пьянства глазами, еле видными сквозь стекла очков, сказал, улыбаясь: «Если бы ты знал, что вчера было, ты оценил бы мой героический поступок. Встать было трудно, а уж доехать!.. Сам понимаешь!» Молоденькая проводница, русская, кажется, мне улыбнулась и сказала: «А ваши попутчики самыми первыми выскочили. Чем вы их так напугали?» Я погладил ее по плечу: «Бояки боятся, сами не знают чего». А те боялись, что наболтали лишнего, боялись своих длинных языков, ведь попутчик мог и рассказать кому-нибудь. Ренька, заметив мой жест, захохотал: «Ты, как всегда, к девушкам клеишься. Ну и что, дала?» Девушка отвернулась, оскорбившись и смутившись. Спьяну и с похмелья интеллигентный Рене словно сбрасывал с себя всю свою цивилизованность, как шелуху, и просыпалось в нем нечто подзаборное. «Рене, опомнись, – сказал я, и повернулся к девушке. – Извините его. Он с похмелья». «А что, девушка разве не понимает физиологических потребностей пассажиров?» Я дернул его за руку: «Пойдем, не хами. Далеко до гостиницы?» Он полуобнял меня за плечи: «Ты недооцениваешь своих друзей. Из ЦК тебя встречать машину прислали, она нас на вокзале ждет. Мы об этом позаботились». Мы шли к выходу из вокзала. «Принимают по высшему разряду, – трещал Ренька. – Вчера Сам принимал, ну, Гришкявичус Пятрас Пятровичус. Так что ты уже его не увидишь. Приказал нас ублажать, не такими словами, но смысл такой. Так что все будет замечательно». Мы сели в машину, и он спросил: «А ты догадался прихватить нам полечиться?»

Мы подъехали к высокой башне гостиницы (поверху и по фасаду шло слово «Draugistis»), вошли в широкий подъезд, подошли к рецепции, где у меня попросили паспорт, я заполнил анкету, получил ключ от номера на восьмом этаже. Мы поднялись на восьмой этаж, и Ренька сказал, что мы все живем рядом, чтобы я разобрался с вещами и заходил в его номер. Разложив в шкафу рубашки, повесив на плечики пиджак и натянув свитер, я достал из чемодана бутылку водки, шесть бутербродов с колбасой и отправился к Реньке. Он сидел на кровати перед маленьким журнальным столиком, рядом на стуле сидел с полуопущенными, как всегда, веками Андрей Филиппович, второй стул стоял свободный, ожидая меня. На письменном столе у окна под лампой заметны были остатки вчерашней пьянки. Пара пивных бутылок с недопитой жидкостью, два грязных стакана, пепельница, набитая окурками. Но три недавно помытых стакана (внутри на стекле видны были капли воды) ожидали на журнальном столике бутылку водки, которую я туда и поставил. Андрей Филиппович потер руки, взял бутылку, сорвал с нее бескозырку и разлил по трети стакана. Если читатель забыл, а то и не знал, напомню, что завинчивающихся пробок на бутылках не бывало, была крышка из фольги и чего-то в этом духе. Это была разовая крышка, назад ею закрыть бутылку невозможно. Существовало присловье. Почему на Западе бутылки с закручивающейся крышкой, а в Советском Союзе разовые? Потому что на Западе отопьют по рюмке, завинтят бутылку и поставят назад в холодильник, а у нас, открывши бутылку, допивают ее до конца. «Вот Владимир Карлович обрадовал нас, можно сказать, позаботился. Так что первый тост за него». Это была невероятно длинная для Полторацкого речь, обычно он отделывался междометиями или просто мычал.

Андрей Филиппович во всей своей жизни оставался абсолютно советским человеком. После окончания философского факультета МГУ, где он учился с философскими звездами – Мамардашвили, Фроловым, Левадой и т. д., он попал в один из закрытых городов Челябинской области, где работал секретарем огромной парторганизации. А в конце 1974 г. стал заместителем главного редактора в журнале. В этом году из журнала «Вопросы философии» уволили Мераба Мамардашвили, бывшего заместителя главного редактора. Это была искупительная жертва, чтобы не закрыли журнал. Откат к партийному бессмыслию и слепоте был очевиден. Как и полагается, глупость властей привела и к перестройке и полуразвалу страны. Но это стало ясно позднее. Пока же в силу снова вошли магические заклинания. За месяц до увольнения Мераба прошло обсуждение журнала в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Я уже несколько месяцев работал в журнале и хотя был беспартийным, явиться «на ковер» велели всем. Фролов молчал, на все наскоки отвечал Мераб. Но взбесила партийно-философскую верхушку насмешка Мамардашвили над главным заклинанием советской философии. «Вот вы скажите, – крикнул кто-то, кажется, Иовчук, – как у вас в журнале относятся к ленинской формуле, что материя первична, а сознание вторично?!» Мераб передернул плечами: «В реальной философии такого противопоставления просто не существует. Это замшелый бред, если бред может быть замшелым». Он вынул из верхнего кармана трубку, но, разумеется, не раскурил ее, а просто взял мундштук в зубы. «Вы замахиваетесь на святое!!! Это же основа марксистско-ленинской философии!» – проговорил ошалевший оппонент. Мераб взял трубку в руку: «А кто вам сказал, что в мире есть только одна философия, и при этом марксистско-ленинская?» Конечно же после таких слов оставаться в журнале, считавшемся идеологическим, Мераб уже не мог. Он-то и вспомнил про Андрея Филипповича, когда они с Фроловым перебирали кандидатуры на пост замглавного. Нужен был такой, чтобы начальство сочло партийно-выдержанным, – тут секретарь большой парторганизации закрытого завода подходил как нельзя лучше. Конечно, базовое образование – и оно было, даже кандидатом наук стал Полторацкий за эти годы. Отчасти свой и, главное, не стукач. «Халявщик, правда. На халяву пьет без меры. Да кто из наших орлов не пьет!» Мераб любил редакцию, но относился к пьянству коллег с великолепной и хорошо скрываемой аристократической иронией русского европейца. Вся Россия пьет, считал гениальный грузин, любивший хорошие вина. Как-то в редакцию приехал Борис Стругацкий (упросили выступить). Он много и красиво говорил о ситуации, которую с братом они описали в повести «Хищные вещи века», говорил о массовом сытом человеке. Тут Мераб не выдержал, прервал, извинившись, и сказал: «Массового пьяного человека мы видим постоянно, а вот массового сытого я в России что-то не встречал». Поэтому Полторацкий казался ему приемлемым вариантом.

Так в журнале и появился Андрей Филиппович. Он действительно был человеком порядочным, то есть не ходил по начальству. Да и некогда было, слишком пил. Помню, как-то нас заставили писать статью к юбилею Октябрьской революции. Статью мы написали с наглостью невероятной, доводя до абсурда привычные клише. И начали с бравурного тона сразу, в первой же фразе: «Залп “Авроры“ возвестил начало новой эры». Полторацкий пригласил почему-то Володю Кормера и меня и, произнося только звук «ммм», то есть мыча, ткнул рукой в начало нашей передовой. Так длилось несколько минут. «Что?» – спросили, наконец, мы. И он произнес либерально-заветное, о чем писал «Новый мир»: «Но ведь теперь известно, что залпа “Авроры“ не было». Кормер сардонически усмехнулся (как говорили в редакции, улыбкой Воланда) и вежливо спросил: «А все остальное было?» Полторацкий махнул рукой и отпустил нас.