Владимир Кантор - Карта моей памяти

И вот мы сидели и пили. И такого откровенного презрения к русским гостям – презрения, скрытого за завесой ^прекращающегося подхалимажа, я потом не встречал нигде. Только в эту поездку в Вильнюс. У меня были потом хорошие друзья в Литве, которые были близки по взглядам. Философиня Гражина Миниотайте (увы, скончалась два года назад).

Гражина Миниотайте

Ее друг Альгирдас Дегутис, прошедший страшную советскую высылку (еще мальчишкой), думавший, уже попав в Вильнюсский университет, что либерализм – панацея от коммунизма (по слухам, ездил на стажировку в США, но вернулся в Вильнюс). Ему я звонил, когда советские танки шли на вильнюсский телецентр, чтобы было понятно, что ГКЧП – не голос российских интеллигентов, хотя взгляд со стороны литовских друзей меня иногда немного настораживал. У нас была общая философская привязанность – Мераб Мамардашвили. Для советского Запада (то есть Литвы) он был больше европейцем, чем другие советские люди. Они приглашали его с лекциями в Вильнюс. Даже в воспоминаниях Альгиса именно западноевропейскость Мераба была выделена как знак высокой культуры: «Я помню, как встречал его на вокзале. Он выглядел впечатляюще: большая лысеющая голова, спокойный, обходительный, уверенный в себе, с мягкими манерами, стильно одетый – темно-синий свитер, желтые кожаные ботинки, в руке незажженная трубка. Он казался человеком Запада и заметно выделялся на тусклом фоне окружения».Но это было неприятие советизма, а не отрицание русских. А Мераб – это хорошая школа, это торжество разума против всех и всяческих мифов. Теперь Альгис – доктор философских наук, профессор, автор книги «Как возможна либеральная тирания», говорит и пишет о том, что русофобия под маской либерализма может привести Литву к катастрофе. Он писал: «Из нас создают поле боя. У нас будут бои. И что от нас останется? Ничего. За это надо сказать спасибо русофобам. Ведь эта идеология идет сверху». Конечно, литовское начальство его недолюбливало, да и недолюбливает сейчас, думаю. Все-таки, как писал Дюма, и много лет спустя остается то, что не сломать никакой политике, – понимание, что друг вряд ли станет тебе врагом. А также надо добавить, что разум, который мы принимали как основу бытия, всегда был преградой иррациональному национализму и сервилизму. Литовским друзьям я благодарен и за то, что они помогли мне в дни моего романа с нынешней женой, нашли квартиру, всячески опекали. Более того, они пригласили меня в конце 80-х на конференцию, подгадав ее к Рождеству, которое я справлял с ними. Интересно, что лучшим знатоком литовских рождественских обычаев оказался их друг – литовский еврей. Имени его не помню. Помню, что мы тогда говорили о том, что «москали» по крови ближе к литовцам, а не к славянам, поскольку в Москве, Подмосковье и далее к северу обитали восточнолитовские племена (голядь и т. д.). Половина московской знати литовского происхождения. Я еще добавил о литовских корнях «величайшего русского писателя» Достоевского, о чем они не знали, а также, что герой знаменитого петербургского романа писателя «Двойник» носил фамилию Голядкин.

Альгирдас Дегутис

А в тот год среди вильнюсских университетских философов мне было не по себе. Разные люди, хотя из одной вроде бы корзины, но почему они вели себя так по-разному? В шикарном ресторане мы сидели с научным официозом, и, как у любого официоза, нравственность отсутствовала, они лебезили, однако, как всякие рабы, держали лезвие бритвы наготове. Как писал Константин Аксаков,

Но пока ни ножа, ни бритвы не было. Было желание утопить этих русских в водке и в их хамской привычке пользоваться чужим как своим, особенно когда чужой тебе подчинен. Я же сидел и психовал, понимая, что мы наели и напили на сумму много большую, чем мои сорок шесть рублей. Как я понимал, мы пили самую лучшую водку LITHUANIAN VODKA Gold , а по ресторанным ценам так и очень дорогую. Я толкнул локтем Садова: «Рене, у меня только сорок шесть рублей. Может, пора остановить эту пьянку?» Рене с пьяноватой лаской похлопал меня по колену: «Не волнуйся, Андрей Филиппович знает, что делает». А Полторацкий, увидев, что бутылки опустели, и поведя как-то странно рукой над столом, произнес: «Да не оскудеет рука дающего». И на вопросительный взгляд литовского профессора заметил: «Еще бы три бутылки и такой же хорошей закуски, ну, рыбки, семги, севрюжки и чего-нибудь в этом духе. Только не надо нам рижскую копчушку». Один из сотрудников подозвал официанта и протянул ему деньги, а Филиппович пробормотал себе под нос: «Когда творишь милостыню, пусть левая твоя рука не знает, что делает правая». Заведующий кафедрой, не разобрав бормотанья Полторацкого, склонился к нему через стол и спросил: «Андрей Филиппович, мы что-то не так сделали или не то заказали?» Полторацкий досадливо отмахнулся: «Все правильно. Только я не понял, – он пьяно улыбнулся и добавил ни к селу ни к городу, – только я не понял, верите ли вы в Бога». Завкафедрой распрямился: «Нет, конечно. Я же член партии!» Полторацкого уже несло, но он еще сдерживался, не желая портить отношения с хозяевами, только пробурчал тихо: «Какой еще партии? Партии Христа или партии Иуды?» Но эти его слова, кажется, расслышал лишь я один. Да и сам Полторацкий, кажется, просто так их сказал, не вкладывая никакого сиюминутного смысла.

Надо было снова пить. А сил на это у меня уже не было. Я только начал проходить алкогольную школу «Вопросов философии», опыта пока не накопил. С тоской глядя на свою рюмку, я пригубил ее. «Нет уж, – сказал Рене, – не позорь московскую журналистику, да еще философскую». Давясь, я допил рюмку. Что было потом, помню смутно. Кажется, я проглотил еще одну, а то и две рюмки. Потом, попав в темную ночь алкоголя (в глазах стало темно), я хотел только одного – на улицу, на воздух.

И вдруг на мое счастье Андрей Филиппович поднялся, сказав твердым голосом: «Ну ладно, спасибо дорогим хозяевам. А нам пора и честь знать. Довезете нас до гостиницы, мы сами там еще посидим. Только пусть нам положат в пакет бутылку вашей замечательной водки и немного закуски, чтобы в гостинице мы тоже могли посидеть». Поначалу я все порывался предложить кому-то свои сорок шесть рублей, но потом понял, что это «типичная халява», а на халяву русские люди пьют без меры.