Жан-Батист-Антуан-Марселен де Марбо - Мемуары генерала барона де Марбо

Необходимо заметить, что в то время на поясной портупее кавалеристов не было крючка для подвешивания сабли, и поэтому, когда мы шли пешком, надо было придерживать ножны левой рукой. Мы это делали так, чтобы ее конец касался земли. Это производило большой шум и обволакивало нас духом воинственности. Ничего большего и не требовалось, чтобы мне понравился этот обычай. Но случилось так, что при входе в городской сад, о котором я уже говорил, конец ножен моей сабли коснулся ноги огромного канонира конной артиллерии, который отдыхал, развалившись на стуле и вытянув вперед свои ножищи. Конная артиллерия, называемая в те времена летучей артиллерией, была создана в начале Революции из добровольцев, набираемых в гренадерских ротах. Пользуясь этим удобным случаем, от многих самых непослушных гренадеров их бывшее начальство избавлялось с превеликим удовольствием.

Летающие канониры были известны не только своей смелостью, но и страстью к стычкам и ссорам. Канонир, ногу которого задела моя сабля, обратился ко мне громовым голосом и крайне грубым тоном: «Гусар! Не слишком ли волочится твоя сабля?!» Я продолжал идти, не ответив на грубость, но мой наставник Пертеле подтолкнул меня и сказал тихо: «Ответь ему: «Заставь ее приподняться!» Я повторил его слова. «Легко!» — ответил канонир. Пертеле мне снова подсказал: «Я бы на это посмотрел». При этих словах канонир или, скорее, Голиаф, поскольку он был около шести футов роста, выпрямился на своем стуле и принял угрожающий вид, но мой наставник бросился между ним и мною. Все канониры, находящиеся в саду, моментально приняли сторону своего товарища, но тут же целая толпа гусаров окружила Пертеле и меня.

Все кричали, говорили одновременно, и я подумал, что, наверное, будет общая драка. Однако, поскольку гусаров было, по крайней мере, двое против одного артиллериста, они вели себя более спокойно, и артиллеристы поняли, что, если начнется драка, им не победить. Поэтому все закончилось тем, что гиганту канониру разъяснили, что в том, что его ногу задела моя сабля, ничего оскорбительного быть не могло и дело должно остановиться на этом. Или остаться между нами двоими. Но тут в общей суматохе и шуме один трубач артиллерии, примерно 20 лет от роду, начал оскорблять меня. Я, возмущенный, оттолкнул его столь сильно, что он упал головой в ров, полный грязи. Тут же было решено, что этот молодой человек и я должны драться на саблях.

Мы тогда вышли из сада, за нами последовали все, кто присутствовал при скандале. И вот мы на берегу моря, на утрамбованном песке. Мы готовы сражаться. Пертеле знал, что я неплохо владею саблей, тем не менее он дал мне еще несколько советов, как вести себя в этом поединке и как я должен атаковать противника. Затем он привязал к рукоятке сабли большой платок, затем обмотал им всю мою руку.

Наступил момент, когда мне нужно сказать, что мой отец ненавидел дуэли. Во-первых, потому, что считал этот обычай варварским, а во-вторых, я думаю, подобное отношение было вызвано еще и воспоминанием об одном случае из времен его молодости. Состоя в роте телохранителей, он присутствовал на дуэли как секундант своего товарища, очень им любимого, причем последний был убит в этом кровавом споре, вспыхнувшем по совершенно незначительной причине.

Как бы то ни было, но, когда отец принимал командование, он предписал жандармерии арестовывать и препровождать к нему всех военных, которые затевали такого рода ссоры. Хотя трубач и я прекрасно знали об этом приказе, мы тем не менее сняли наши доломаны и взяли и руки сабли. Я расположился спиной к Савоне, а мой противник передо мной. Мы изготовились к поединку, когда вдруг я увидел, что трубач бросился в сторону, схватил свой доломан и убежал. «Ах ты, трус! Ты убегаешь!» — воскликнул я. Я хотел уже броситься за ним, когда две железные руки схватили меня сзади за ворот. Я повернул голову и оказался лицом к лицу перед восемью или десятью жандармами. Тогда-то я и понял, почему убежал мой противник, почему разбегались все присутствующие, включая моего наставника Пертеле, поскольку каждый из них боялся быть арестованным и отведенным к генералу.

Итак, я был арестован и обезоружен. Я надел мой доломан и с удрученным видом последовал за жандармами, которым я не назвал своего имени и которые меня повели прямиком в епископство, где жил мой отец. В этот момент отец находился в доме с генералом Сюше (ставшим впоследствии маршалом), приехавшим в Савону, чтобы обсудить служебные дела с отцом. Они прогуливались в галерее, выходившей во двор. Жандармы подвели меня к генералу Марбо, не подозревая, что я его сын. Бригадир объяснил мотивы моего ареста. Тогда отец, приняв крайне строгий вид, сделал мне основательное внушение. После этой отповеди отец сказал бригадиру: «Отведите этого гусара в цитадель». Я уходил, не говоря ни слова, и, таким образом, генерал Сюше, который меня не знал, не подозревал, что сцена, при которой он присутствовал, происходила между отцом и сыном. Только на следующий день ему стало известно о наших родственных связях, и с тех пор он часто со смехом вспоминал этот случай.

Цитадель представляла собой старое генуэзское укрепление, расположенное возле порта. Меня заперли в огромном зале, свет в который проникал через небольшое окно, выходившее на море. Постепенно я стал приходить в себя. Выговор, который я получил, представлялся мне вполне заслуженным. Однако тем, что я не подчинился генералу, я был удручен меньше, чем огорчением, которое я причинил своему отцу. Остаток дня я провел в печальных размышлениях. Вечером старый инвалид из генуэзских войск принес мне кувшин с водой, кусочек хлеба из полковой пекарни и бросил небольшой сноп сена, на котором я мог улечься. Но я не мог есть. Я не мог и заснуть. Во-первых, потому, что я был слишком взволнован, а во-вторых, из-за шума, который производили вокруг меня большие крысы, захватившие тут же мой хлеб. Я лежал в полной темноте, предаваясь своим грустным размышлениям, когда около 10 часов вечера услышал, что замок моей тюрьмы открывается. Я увидел Спира, бывшего верного слугу моего отца. Он-то мне и рассказал, что после того, как я был отправлен в цитадель, полковник Минар, капитан Го и все офицеры отца просили его помиловать меня. Генерал согласился и поручил Спиру пойти за мной и отнести начальнику крепости приказ о моем освобождении.

Меня отвели к начальнику форта генералу Бюже, великолепному человеку, который лишился на войне одной руки. Он меня знал и очень любил моего отца. После того как он вернул мне мою саблю, он посчитал своим долгом прочитать мне мораль, которую я слушал внимательно и терпеливо, но думал лишь о том, что получу еще более строгие замечания от своего отца. Я не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы вынести это наказание, и решил насколько возможно избежать его.