Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Сербы проявляли необыкновенную заботливость. Это было что-то новое, непривычное для нас. Уже несколько раз все русские группами были приглашены в разные дома и были в восторге от приема. Местный житель, ветеринарный врач Жарко Павлов Драгойлович (хорват), и мэр города бывали ежедневно у нас в общежитии и были необыкновенно любезны. Я был бесконечно рад, когда наконец нам сказали, что квартира готова. Наше помещение состояло из трех комнат и кухни. Мы помещались вчетвером: мой брат, инженер Максимов (Юрий Вас.), начальник станции Клепетовский и я. Другую комнату заняли четыре железнодорожных служащих с инженером Шиманским во главе. Третья комната была холодная.

Мою койку поставили возле печки. Жена инженера М. Г. Кологривова дала мне подушку и две простыни. Я блаженствовал. Мы были сыты. Брат готовил обед и уверял, что он отлично готовит. Мне больше ничего не было нужно. Я дремал целыми днями и мучился только ночью. Сначала смутно, а потом уже более сознательно я стал замечать, что каждый раз, когда я открою глаза, у меня на кровати сидела с работой в руках милая Кира Петровна Верховская (дочь нашего председателя колонии), проводившая целые дни у нас в общежитии. Кира Петровна прозвала меня дедушкой и проявляла необыкновенную заботливость обо мне.

Мне было хорошо благодаря Кире Петровне. Она пользовалась большими симпатиями членов нашего общежития и всегда была окружена молодежью. Всегда поэтому в нашей комнате было милое общество, которое доставляло мне большое удовольствие. Наступал праздник Рождества. Местный комитет готовился устроить для русских в нашем общежитии праздник. Ежедневно посещающий нас Жарко Драгойлович явно выражал нам свое расположение. Он достал мне молока, приносил яблоко, виноград, кусочки торта. Мы от души полюбили его. Он называл меня тоже дедушкой и относился в высшей степени сердечно к моему по -ложению. Однажды он спросил, желал бы я выписать свою дочь. Жарко имел в Праге знакомства.

Скоро в Киев отправлялся из Праги поезд Красного Креста с увечными воинами-югославянами. Приятель Драгойловича обещал разыскать в Киеве мою дочь и под видом сестры милосердия привезти ее в Прагу, откуда ее легко будет уже доставить в Костайницу. Я не знал, верить или нет, но это был первый проблеск в моей нынешней жизни. Доктор Жарко ответил мне положительно, что месяца через три моя дочь будет здесь. Я написал дочери письмо, которое будет вручено ей в Киеве...

Не менее симпатичным был второй наш посетитель доктор Тадич (Taditch), местный адвокат, пользующийся большой популярностью в Костайнице. Он был председателем местного комитета помощи русским беженцам. Он прежде других познакомился с моим братом и чутко понимал наше положение. В одно утро доктор Тадич принес сверток и таинственно вручил его нам. Там оказалось две смены белья и полотенце. Все это делалась как бы вскользь и незаметно. Иногда они приносили нам русские газеты «Общее дело», «Руль», «Вперед».

За несколько дней до праздников в смежной с нашей комнатой кухне появились женщины, которые подняли невероятную возню. На следующий день в кухню пришли комитетские дамы, которые вместе с прислугой начали стряпать и готовить к предстоящему празднику. Одна из первых узнала о моей болезни вдова Милица Давориновна Штуцин, дочь известного и популярного хорватского писателя [нрзб. - Сост.], который через месяц после этого умер в Загребе. Госпожа Штуцин прислала свою прислугу, красивую хорватку Софью, справиться о моем здоровье. Я спал в это время, но мне был уже приготовлен стакан горячего вина, который мне принесла Софья, как только я открыл глаза. Я соображал плохо, но приветливая улыбка Софьи и серебряный поднос, на котором она держала стакан дымящегося вина, заставили меня очнуться.

Кто была Штуцин и Софья, я не знал, но понял, что кто-то печется обо мне. Я благодарил и после выпитого вина заснул еще лучше. Я проснулся только под вечер, когда начинались адские боли в ногах. Софья опять принесла мне глинтвейну. Мы не могли с ней беседовать, так как она говорила по-хорватски, а меня она не понимала. Тем не менее она принесла мне кусок ветчины и два куска торта. Это было начало. Штуцин приняла меня под свое покровительство, и с этого дня я был окружен заботами.

В течение трех дней Рождества местное общество буквально откармливало нас. В холодной комнате нашего общежития были накрыты столы, и здесь к завтраку, обеду и ужину собирались все русские с местным сербско-хорватским обществом. Обед состоял из шести блюд: суп, рыба, голубцы, салат, торт, затем опять мясное блюдо (индейка или поросенок), пирожное, кофе, чай, фрукты. Водки (сливовица) и вина было без меры. Ужин и завтрак были не менее сытны. Здесь в эти дни мы познакомились с сербско-хорватским обществом.

Это было премилое общество. Не было, вероятно, ни одного человека в Костайнице, который не навестил нашу русскую колонию в эти дни. Вся местная интеллигенция и бюргеры пришли посмотреть, все ли у нас есть. На этот праздник они собрали между собой более 4000 крон. Трудно описать то настроение, которое было вызвано у нас, русских, таким отношением. После того, что мы видели и испытали, такое отношение воспринималось особенно чутко. Сначала этот благородный порыв сербско-хорватского общества казался нам непонятным, но постепенно из речей, которые произносились за столом, наши взаимоотношения вполне определились.

В лице нас, беженцев, чествовалась прежняя русская государственность. Россия - большая, могучая, сильная. Сербское общество понимало ужасную драму русской интеллигенции и не забыло той роли, которую Россия сыграла в деле устроений Сербии. Сербы открыто говорили, что война выиграна Антантой благодаря русским. Они отлично знали, что происходит в России, и не закрывали глаза на весь ужас происходящего. Во имя человеколюбия и культуры они протестовали против унижения, которому подверглась русская интеллигенция, сыгравшая видную роль в развитии общей культуры. Здесь знали русскую литературу, искусство и музыку. В витринах любого книжного магазина в Хорватии можно было видеть в переводе на хорватский и сербский языки Достоевского, Тургенева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Гончарова, Чехова, Горького и других русских писателей.

Сербско-хорватское общество оплакивало в лице русской интеллигенции русскую культуру и со слезами на глазах говорило об этом в своих речах. «Мы любим русских как своих братьев славян и великий народ и за то, - говорил адвокат Тадич, - что у них широкая натура и благородная душа». Священник Раич требовал возрождения России и объединения славянских народов. Много речей было сказано в эти дни, выяснивших точку зрения сербско-хорватского общества в отношении к русским людям. Оно протестовало против глумления над русской интеллигенцией и истребления лучшей части русских людей.