Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Культурный мир, говорили они, не может смотреть без содрогания на страдания, которые выпали на долю просвещенных русских людей. «Мы уважаем русских и любим их», - повторяли во всех слоях общества местные жители. Прислуга, отворяя дверь русским, встречала нас словами: «Мы любим русских».

Нам казалось все это сном, сказкой. После расчетливого англичанина и надменных французов, наблюдающих с высоты гордого победителя русскую бойню, такое глубокое понимание страданий русского народа было особенно трогательно. После консервов и куска черствого хлеба, которыми кормили русских наши союзники, нас впервые накормили югославяне. Сербы не могли допустить, чтобы просвещенные из русской интеллигенции голодали. Они торопились накормить нас, и делали это скромно, благородно, культурным приемом, а не так, как давали свои по -дачки французы и англичане.

Я страшно сожалел, что не мог быть на праздниках в церкви. Нам, русским, был почет и уважение. Начальник уезда настойчиво приглашал русских занять почетное место возле алтаря, и русские вернулись из церкви заплаканными. Коленопреклоненно в первый день праздника Рождества священник читал в церкви молитву о спасении русского народа. Мы приводим ее полностью:

Наша русская колония сочла своим долгом выразить свои чувства Королю Сербскому и послала в Белград Палеологу телеграмму < . .>

Нельзя было оставить без ответа и благородные чувства местного общества. Госпожа Милица Штуцин, как представительница дамского комитета, безотлучно присутствовала в нашем общежитии все праздники и собственноручно готовила на кухне с другими дамами. На общем собрании было решено преподнести ей адрес следующего содержания:

«Глубокоуважаемая госпожа Штуцин! Русская колония в Костайнице, оценивая дружеское и сердечное отношение местных жителей к тем русским людям, которые вынуждены были покинуть свою Родину и искать приюта среди родственных и дружественных славянских народов в Хорватии, глубоко признательна за те заботы, которые местное население проявило к нуждам и интересам русской колонии. После долгих скитаний, после целого ряда лет борьбы и тяжких испытаний мы, русские люди, не примирившиеся с положением в России и ушедшие от большевиков, нашли покой и ласку здесь, в этом культурном уголке Югославии, среди людей с высокими понятиями о братской любви и морали. Мы отдыхаем здесь в этом милом обществе. В упорной борьбе за благо Родины мы давно отвыкли от уютной обстановки жизни, потеряли все и ушли от культурного мира, испытав все ужасы войны. Вы дали нам покой. Вы поняли наши страдания за Родину. Давно уже мы не видели великого праздника Рождества Христова, встречая его на поле брани, в пути, в море и во всяком случае не дома. Здесь впервые за много лет мы встретили эти дни в семье костайницкого общества среди людей высокой морали, чутко понявших душевное состояние усталых и измученных людей. Вы, М. Т., явились душой этого благородного порыва и дали нам, русским, возможность встретить и провести этот праздник по обычаям нашей Родины. Вы были все время неотлучно с нами, работая без устали, чтобы украсить нам этот великий праздник. Нас посетили в эти дни все, кто только мог, и отметили своим вниманием свое расположение к русским людям. Примите, глубокоуважаемая, М. Д., нашу искреннюю благодарность. В лице Вашем мы видим отражение благороднейших чувств Ваших собратьев и, верьте, никогда не забудем этого братского отношения к нам сербского народа».

Я был болен. В смежной кухне была суета. Дамы не могли примириться, что я болен, и всячески старались мне угодить. Я пробовал встать, чтобы посидеть за общим столом, но мне это было не под силу. Софья тащила мне в комнату все, что было возможно. Дамы стеснялись заходить ко мне в комнату, но я слышал, как они спрашивали Софью, как я лежу и что я делаю. По-видимому, Софья находила, что я обставлен не по положению, и Штуцин говорила мне потом, что она никак не могла примириться, что такой просвещенный человек, как я, лежал на такой кровати и в такой убогой обстановке.

Жена священника систематически готовила мне горячее вино. И это было то, что помогало мне. После ужина мне приносили пунш, глинтвейн, а утром Софья давала мне удивительно вкусный напиток вроде сабайона. Эти горячие напитки бросали меня в пот и вызывали испарину, которая была мне необходима. На третий день праздника мой брат был приглашен в гости, а между тем это был последний вечер. Нужно было сказать заключительное слово и поблагодарить дам. Эта честь выпала на мою долю, так как никто не решался сказать речь на немецком языке.

Я появился за ужином, едва передвигая ногами. Дамы поснимали с себя накидки и боа и укрыли мне ноги. Вечер был оживленный и приятный. Я говорил речь, и фрау Штуцин плакала. Конечно, я не мог сидеть долго и лег в постель. Софья принесла мне пунш. Вместе с ней ко мне пришли хорватки, которые работали на кухне. Одна из них предлагала мне растереть ноги. Это были симпатичные, простые женщины, которые знали очень мало о России, но, видя радушное отношение к нам своих господ, расспрашивали меня о России. Россия большая, громадная, и там все аристократы, говорила мне хорватка по-немецки. Это все, что они знали.