Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Только к вечеру 4 декабря мы прибыли в Костайницу. Для выгрузки было уже поздно. Только дамам было предложено переночевать в гостинице, а мы должны были ждать в вагоне утра. С нетерпением хотелось тепла. Загреб меня уже мало интересовал. Мне сильно нездоровилось. Медленность, с которой мы двигались раздражала меня и вызывала досаду. Мои ноги коченели от холода, и я узнал, что это происходит не от холода. Вернувшиеся из Костайницы, которая была в трех верстах от станции, рассказали, что их приняли в городе сердечно, радушно и обещали завтра всех устроить. Для дам были реквизированы номера в гостинице, но для прочих свободных номеров не оказалось. Мэр города был чрезвычайно любезен и был рад, когда узнал, что группа русских состоит не из солдат, а представляет собой русскую интеллигенцию. Все это было приятно слушать и вселяло надежду, что завтра можно будет раздеться и лечь в кровать.

Последняя ночь была уже невмоготу мне. Мои ноги болели острой болью, и я не заснул ни на минуту. Я знал, что я заболел. Хотелось добраться до места, какое бы оно ни было, лишь бы было тепло. Тридцать пятые сутки мы не раздевались и не были в теплом помещении. Мой брат уговаривал меня потерпеть до утра, и я сознавал, что это последний этап, но терпение мое истощилось. Всю ночь я провел в темном вагоне, полулежа, полусидя, мечтая только о теплой койке.

* * *

На дворе была слякоть. Глубокий снег таял, делая дорогу непроходимой. Мы шли в город, шлепая по грязи за двумя фурами, нагруженными вещами. Мои сапоги были дырявые, и в них плескалась вода. В городской ратуше нам была предоставлена большая комната библиотеки (она же комната заседаний). Посредине комнаты стоял большой длинный стол и возле него длинные деревянные скамьи. У стен стояло два шкапа. Это была вся обстановка комнаты. Полы были некрашеные. В углу стояла железная печь, которую топила хорватка. От печки шел жар. Я тотчас сел возле печки и, раздевшись, расположился на полу, наслаждаясь исходящим от печки теплом.

За 35 дней мы были первый раз в теплой комнате. Все ютились ближе к печке. Почти тотчас в комнату вошел мэр города. Я извинился и продолжал сидеть, не принимая участия в разговоре. Меня не интересовала эта беседа. Я видел, что надежда наша не сбылась. Опять жизнь на полу, без подстилки, на шинели, в грязи, в пыли, без умывальника и без всяких удобств. Тем не менее я лег в одном белье на грязной шинели и укрылся одеялом, которое было противно взять в руки. Это была сплошная грязь, и тем не менее я спал богатырским сном.

Я проснулся вспотевшим не то от жары, не то от простуды. Мы шли обедать в ресторан при центральной гостинице. За 25 крон (6 динар и 1 кр.) мы пообедали так, как уже давно не обедали. Обед состоял из трех блюд: суп, индейка и пирожное. Мы выпили затем еще кофе. После такого обеда, естественно, захотелось спать, и мы спали. К нам приходили сербы, но меня это мало интересовало, и я вовсе не вникал в разговоры, которые велись на немецком языке.

Вечером мы пили чай из самовара, который привезли инженеры. Было тепло, и мы сидели полураздетыми. Несмотря на сытный обед, мы ели без конца свежие, чудные булки. Я чувствовал себя сытым, но все-таки хотелось есть, и, кажется, мог бы есть без конца. Ночью возле раскаленной печки было жарко, но хорошо. Я не мог спать. У меня страшно болели ноги в коленях. Для меня было ясно, что я заболел.

Утром я хотел заняться чисткой своих вещей и самого себя, но это было уже мне не под силу. Я не мог встать. У меня был ревматизм с осложнениями в суставах обеих ног. Мне не удалось отдохнуть после дороги и хотя бы уснуть день-два как бы следовало. Я сильно страдал и дремал только днем, так как к ночи боли в ногах обострялись до такой степени, что не давали спать. Грязный деревянный некрашеный пол; гряз -ное, не вычищенное после дороги одеяло, шинель и еще грязная одежда, служившая мне подушкой, были до такой степени отвратительны, что отравляли существование. От слабости я не мог умыться и был грязен в грязном белье. Я был противен себе, но не менее противно, грязно и гадко было все окружающее.

Мои сожители - инженеры и железнодорожные служащие были для меня людьми посторонними, и, конечно, им не было до меня никакого дела. Между нами не было ничего общего. Впрочем, они были любезны и всегда предлагали мне чашку чая. Ночью их храп раздражал меня, но я был доволен, что наступал покой и я оставался один. Возле тлеющей углями печки, тускло освещающей комнату, я просиживал всю ночь и, всматриваясь в ярко раскаленные угли, изредка подкладывал дрова, чтобы не затухло пламя. Ни о чем не хотелось думать. Все было так безнадежно или далеко впереди, что моя жизнь для этого была слишком коротка.

Наша жизнь заканчивалась. Мы умирали живыми, закончив свою миссию современников. Нас заменит следующее поколение, и только оно скажет свое слово о тех, кто погиб таким некультурным образом в атмосфере современного культурного человечества. Нам не жаль своей личной жизни. Ее все равно не вернешь. Не вернешь своих прежних взглядов на вещи, на людей, на то, что составляло «святая святых» нашего мировоззрения. Не вернешь и прежнего уважения к человеку, к человечеству и веру в культуру, прогресс и цивилизацию. Было бы наивно верить в возможность хотя бы частично восстановить то, что было создано, над чем работала мысль и что составляло нравственное удовлетворение.

Нас лишили всего. Сначала нас унизили, затем разрушили все созданное нами, потом глумились над нами, ограбили, отняли дом, семью, близких людей и оставили только жизнь как таковую, как ничто не стоящий биологический процесс. Нам жаль только надежды, если таковая может быть, нам жаль того, если мы сможем увидеть еще свою Родину и могли бы помочь своим детям устроиться и поставить их на ноги. Но надежда у нас слабая.

Говорят, что современники не могут объективно излагать и оценивать факты. Только историк явится беспристрастным исследователем и критиком людских отношений. Но мы с этим не согласны. Историк может восстановить факты и беспристрастно разобраться в политической борьбе и людских страстях, но личные переживания ему недоступны. Их может понять лишь тот, кто пережил их. Впрочем, мы ведем свои записки не для историка, а посвящаем их своей дочери. Это единственная цель нашей работы...

Я думал только о койке, чтобы не валяться на полу, на котором помимо всего прочего резким сквозняком охватывал холод каждый раз, когда отворяли двери. Это было мое единственное желание. Впрочем, оказалось, что местная администрация с местным комитетом помощи русским уже озабочена подысканием нам квартиры. Я терял терпение и готов был на все, лишь бы только иметь кровать. Меня успокаивали и говорили, что после католического праздника Рождества мы будем уже устроены.