Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Уже через две недели я сидел в гостях у фрау Штуцин, где было громадное общество, и были приглашены русские (Верховские, Кологривовы, я с братом, Кирилины, Вербицкий). Я сидел в мягком кресле, укутанный в меховую накидку фрау Штуцин, и слушал пение Тадич и игру на рояле двух барышень, Альмы Кривощиц и Миры Бифлин. В конце вечера был подан отлично сервированный ужин. Доктор Тадич опять говорил речь, и опять о России и о русских. Фрау Штуцин, эта добрейшая женщина, опять прослезилась и громогласно заявила, что она не в состоянии примириться с положением и горем русских людей. Казалось, что в каждом из нас она видела Пушкина, Лермонтова, Тургенева, с которыми она была отлично знакома и относилась к ним с обожанием.

Вопрос мудро разрешила стоящая во главе дамского общества в Костайнице Йованка Тадич - жена адвоката Тадич. Она с грудным ребенком бежала из Землина в 1914 году при наступлении австрийцев и шла пешком в двенадцатитысячной толпе беженцев на Албанию. Три месяца длилось это ужасное бегство сербов, пока они достигли через Албанию побережья Адриатического моря. Ребенок ее по дороге умер. Сербские беженцы испытали не меньше, чем русские беженцы. У русских - большевики, у сербов - австрийцы преследовали интеллигенцию и расстреливали и грабили ее тысячами.

Нет, кажется, в Сербии интеллигентного человека, который не сидел бы в тюрьме и не подвергся репрессиям в занятых австрийцами местностях. Вешали женщин, детей, стариков и ни в чем не повинных граждан. В ужасе бежали сербы от этого кошмарного прошлого, оставляя свое имущество на разграбление озверевших австрийцев. Три месяца шла Йованка Тадич с матерью и тремя племянниками, испытывая голод, холод и ночуя под открытом небом, иногда и на снегу. Сначала у них была подвода, но скоро лошадей пришлось оставить. Шли пешком дни и ночи. Двенадцатилетний племянник заболел и не мог дальше идти. Это было отчаяние, но люди были добры и по очереди несли мальчика на руках. M-me Тадич решила ехать в Италию, но итальянцы требовали за перевозку через Адриатическое море безумные деньги и, как выразилась Тадич, положительно издевались над сербскими беженцами.

Йованка Тадич из Италии переехала потом во Францию и жила в Париже четыре года. Она ни на что не надеялась. Ей казалось все погибшим.

Муж ее был в сербской армии, и она не имела о нем никаких сведений. Это было безысходное горе, говорила Йованка, и она вечно плакала. M-me Тадич говорила с нами по-французски. И вот, сказала она, прошло четыре года. Война кончилась, и она вернулась домой и встретила мужа. Йованка Тадич приехала из Парижа как нищая, ободранная, и теперь начала с мужем новую жизнь. Она ожидает второго ребенка.

Постепенно они обзаводятся новым имуществом и находят кое-что из разграбленных вещей. Фортепиано найдено в доме какого-то еврея. Шкапы, зеркала, ковры, занавески обнаруживаются у местных крестьян. При этом, понизив голос, Йованка шептала мне на ухо: «Наши крестьяне грабили нас хуже австрийцев». Они обогатились за это время так, что у них можно теперь видеть все, что составляло имущество ушедшей сербской интеллигенции. Фрау Штуцин подтверждала это, кивая мне головой. Очевидно, об этом не принято было говорить вслух. «У нас “они” тоже играют главную роль», - говорили нам в интеллигентном обществе.

Большевизм распространился по всей Европе. Йованка Тадич говорила нам: «И Вы вернетесь домой, и Вы начнете новую жизнь». Вечер закончился «селянчицей», национальным танцем, состоящим в том, что все берут друг друга за руку и топчутся на месте вроде нашего grand ron. Йованка Тадич не успокоила нас. Она с мужем были молодые люди и могли начать новую жизнь, а нам... Мы были уже в возрасте. Да, к тому же она не отрицала, что масса беженцев погибла, не увидев своей родины.

Из России шли печальные вести. Вчера один из наших русских получил окольными путями письмо из России. Ужасом веет это письмо. Господин Политанский (из Херсонской губернии) дал нам это письмо, и мы приводим из него выдержку:

«Дорогой Костя! Как я обрадовалась, получивши от тебя весточку. Действительно мы все тебя считаем без вести пропавшим. Я получила эту весть от Тани моей, она сейчас служит учительницей на ст. Раздельной, ездит изредка в Одессу, так как она вместе с тем и на каких-то курсах числится. Она мне сообщила обо всех моих родных. Написала, что ты без вести пропал. Мария Васильевна зарабатывает на пропитание себе и трех детей иголкой. Подыкин Сережа, бедняга, бросился под поезд. Петруша умер от тифа. Женя без вести пропал. Сева пошел в большевистскую армию. Надя, вероятно, уже замуж вышла, две девочки, Оля и Таня, служат на железной дороге. Никифора Радова с женой разорвали большевики. Анатолия убила шальная пуля во время отхода. Сережа, мой брат, неизвестно где, и Петя тоже. Об остальных кузенах тоже ничего не знаю. Костя Погонкин тоже умер от сыпного тифа и от голода. Печальные все вести тебе пишу, но в данную минуту ничего приятного нигде ничего нет...»

Первые впечатления сгладились. Жизнь начала входить в норму, и наши общения с местным сербско-хорватским обществом приняли более ровное и спокойное направление. Русские отдохнули, отъелись и приспособлялись. Семейные люди были размещены по квартирам. Мы жили в общежитии. Дни шли за днями скучно, тоскливо, однообразно, грустно и в безделье. Все было сосредоточено на еде. Мы получали пособие в 400 динар ежемесячно, что давало возможность питаться вдоволь и даже пить кофе. Пособие мы получали будто бы от французов, которые взялись содержать крымскую эвакуацию в виде компенсации за те корабли, которые они взяли в свое пользование после Крымской эвакуации.

По утрам каждый себе и группами варили в кухне обед. Все по очереди пилили дрова и убирали комнату. После обеда лежали на койках, а вечером опять ели. Я был еще долго слаб после болезни и едва подымался на лестницу (мы жили во втором этаже). Мой брат заставлял меня гулять, и мы ходили ежедневно осматривать местность. Погода была в большинстве случаев солнечная, ясная, как в наши ясные октябрьские дни. Мой брат предложил русской колонии прослушать курс психологии и начал читать три раза в неделю лекции, которые охотно посещались нашими беженцами. Первое время эти лекции посещались сербами и хорватами, но, по-видимому, они мало разбирались в русской речи и постепенно перестали ходить к нам. Они нас все же не забывали. Очень часто, в особенности я с братом, получали сюрпризы в виде кусков торта, фруктов, а иногда и целых блюд съестного.

Такое отношение к русским проявлялось не только со стороны местной интеллигенции. К нам относились хорошо все. Сапожники в большинстве случаев не брали с нас за починку обуви. Слесарь починил нам кастрюлю и ни за что не хотел взять с нас денег. Они несли нам свои пожертвования мукой, овощами, крупой и прочим. Крестьяне на улице кланялись нам. Солдаты отдавали честь. Среди простого народа была масса людей, которые знали русских. Они были военнопленными в России, некоторые еще до революции, а некоторые только недавно вернулись из России. Все они отзывались наилучшим образом о России и выражали нам свои симпатии. Костайница не была исключением. Отовсюду шли вести о наилучшем отношении к русским во всей Югославии и Чехословакии. Везде прием русских носил сердечный и несколько экспансивный характер.