Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Против нас в коридоре помещался врач Я. И. Кильман (из Екатеринослава), ассистент при анатомическом институте, наш общий друг, который, конечно, тоже примкнул к нашему обществу и готовил себе обед у нас в кухне. Его тоже вызвал профессор Микуличич и предложил никого из русских у себя не принимать. Потом оказалось, что вопрос этот возник по инициативе градской управы, в ведении которой находятся университетские здания. Так разогнали хорваты русских людей, нашедших приют в русской среде! Из всех только один Бертников устроился хорошо.

Впрочем, наши барышни скоро нашли себе квартиру, и мы видали их жизнь. Они нашли комнату возле кухни, вернее, кладовку без печи и с разбитыми стеклами, за которую они платили 250 динар в месяц. В этой конурке с трудом помещалась одна кровать, на которой они спали вдвоем, трясясь по ночам от холода, как в лихорадке. Через комнату жила хозяйка с двумя детьми, и вместе с ней на одной кровати наняла место институтка Свиридова (Ангелина Константиновна). В этой же комнате наняла себе место институтка Транц, которая спала на диванчике, на котором можно лечь только скрючившись. В этой комнате, по крайней мере, было тепло, но зато они вдвоем платили 300 динаров.

Такая жизнь идет гладко, пока что-нибудь не нарушит ее. Стоит кому-нибудь заболеть, и получается безвыходное положение. Доктор Кильман, пользующий от Красного Креста беженцев, говорил нам, что он часто теряется и не знает, что посоветовать. Так, например, он был приглашен к Нелидовым. В комнате было две кровати, а их было 5 человек. Все заболели. Полковник, сидя на стуле, держал на руках девочку, тогда как его жена и теща со второй дочерью лежали с высокой температурой. Полковник с дочкой оказались тоже с температурой. Доктор посоветовал ему лечь. «Но где же?» - спросил полковник. Оказалось, что Нелидов ночевал всегда на столе в канцелярии, где служил. Во время занятий лечь было негде, и он, заболевши, ушел к своим.

Так жили беженцы! Одни, конечно, устраивались лучше, другие еще хуже. Одни приспосабливались, другие влачили голодное, жалкое существование. В значительно лучшем положении были те, кто пристроился. Врачи, инженеры, техники, железнодорожники были в исключительном положении. Как общую черту для всех беженцев нужно отметить почти для всех одинаково безобразный внешний вид. Мужчины в поношенном, выцветшем френче, в ботинках английского образца с обмотками на ногах, в помятой фуражке, а дамы и барышни в своих прежних, вылинявших подчас, когда-то дорогих платьях или в дешевеньких юбках современной фабрикации обращают на себя внимание при первом взгляде и выделяются на общем фоне прилично одетой улицы. И тем более было странно, когда зараженная большевизмом улица провожала таких поношенных людей злобными замечаниями: «Ишь, буржуй, врангелевец».

Впрочем, повторяем, эта внешняя обстановка мало беспокоила беженцев. Были другие стороны жизни, которые не давали покоя и держали всегда беженцев в напряженном состоянии, - это политическая ситуация и моральное состояние. Свобода передвижения для русских стеснена. В сущности, русские беженцы находятся в положении как бы военнопленных. Каждый может вас оскорбить, издеваться, глумиться, и в этом отношении русские совершенно бесправны и стоят вне закона. Защиты и справедливости искать негде.

Генерал Н. И. Власьев, пристроившийся лаборантом у профессора Микуличича, а в действительности исполняющий обязанности вроде рассыльного, сказал мне: «Вот вы пишете свои записки, а разве вы можете понять наше унижение, раз что вы не служите. Вы не можете этого понять. Вы этого не испытали. Лучше быть дворником в России, чем здесь служить в интеллигентной хорватской, хотя бы и профессорской, среде».

Тоска по Родине, по своим родным, оставшимся в России, доводила иногда до отчаяния. Просто не хочется жить, говорили нам многие. Сознание того, что, может быть, навсегда придется остаться в изгнании и чуть ли не принять чужое подданство, вызывало чувство подавленности и полного равнодушия к окружающей обстановке. Не хотелось никуда ни пойти, ни посмотреть, ни послушать музыку, ни даже пойти в театр, если к тому представлялась возможность. Даже в такие минуты, когда, казалось бы, можно было забыться и пожить полною жизнью, мысль не отрывалась от действительности и на душе было пасмурно.

В Татьянин день мне удалось попасть на пирушку группы студентов и профессоров, решивших собраться, чтобы отпраздновать традиционный день. Ели много, а пили еще больше. Мой брат, профессор Бертников и профессор Губанович (хорват) были в ударе. Говорились отличные речи, но дальше русского вопроса не пошли. Было грустно и печально. Даже опьянелая мысль не вывела нас из этого оцепенения.

Люди переживают пережитое, как бы остановившееся на мертвой точке. Советская власть в России укрепилась и признана всеми государствами Европы. Между Европой и Советской Россией установилось почтовое сношение. Сначала осторожно, а потом смелее и смелее беженцы начали переписку со своими родственниками. Большинство, конечно, не решается писать, чтобы не подвести своих близких, но тем не менее очень и очень многие уже получают письма из России. Письма осторожные, печальные, безнадежные, голодные. Постепенно выясняются ужасные условия существования оставшейся в России интеллигенции и устанавливается мартиролог умерших, без вести пропавших. расстрелянных и погибших от болезней и голода.

Окольными путями и я получил письмо из Чернигова от Мани. Моя дочь Оля жива, и Маня пишет, чтобы я не беспокоился за нее. Она приезжала в Чернигов на Пасху и останавливалась у Мани. «Всего того ужаса, который пришлось пережить, не опишешь, - пишет Маня в своем письме. -Конечно, не буду говорить о нравственном состоянии. Душа разменялась на мелочи; все высшие интересы как-то сами по себе отходят на последний план. Об умственной жизни не приходится и говорить. Все сводится к тому, как бы не умереть с голоду. Если бы не надежда на лучшее, хотя, может быть, и не скорое, будущее, то и жить то не стоило бы... Зимой мне жилось довольно сносно. потому что начальством у меня был Вас. Вас.

(Галин папа)... Теперь все это распалось. Вас. Вас. умер так, как и многие другие мои сослуживцы-инженеры, - не своею смертью».

Таково приблизительно содержание всех писем, получаемых из России. Пишут образно, с намеками, иносказательно, между строк и под чужими фамилиями. Теперь только приходится узнавать о судьбе многих знакомых, сослуживцах и людях, ушедших с нами от большевиков. Только на днях я получил подтверждение моей уверенности, что оставшийся в Канделе начальник одесской тюрьмы В. К. Скуратт погиб. Б. И. Виницкий пишет мне из Праги, что ему сообщили из дома иносказательно, что дядя его В. К. «умер в Одессе в той же больнице, где служил, - тяжко проболев».